«Это, Рони, с тебя смазка из китового и нерпичьего жира почти сошла, а в ней ещё кое-что было намешано, чтобы появившиеся весной паразиты со шкур твою, хоть и слегка шерстью поросшую, – это они как раз одобряют, – но нежную и белую кожу не беспокоили. Нас, коренных гренландцев, они почти не трогают, приелись мы им, а вот гостей жалуют. Пора тебя натереть жиром ещё разок».
Я вздохнул и пожаловался, что этой мазилке простой горячий душ сто раз предпочёл бы.
«Ну, душ, не душ, – говорит Миник, – а место такое с горячей водой есть поблизости – Уунарток называется. Самая южная точка Гренландии и отсюда всего сутки добираться. Сначала на собачьей упряжке, а как снежный наст кончится, то по сопкам пешочком полдня – там, глядишь, и город. Место тёплое, кругом трава зелёная, цветы яркие, и всё это с видом на наши снежные горы с ледниками и айсберги в Уунартокском фьорде. Бьют там из земли термальные источники, наподобие тех, которые в Ислан-дии. Магма раскалённая близко, вот она воду и греет. А сейчас вставай, траур по ушедшему сегодня окончен и будет праздник Двух подруг – Жизни и Смерти. Ты будешь принят в семью Калааллит Анори как избавитель от старого, мстительного злодея. В честь тебя женщины варят в большом казане добытое нами мясо быков, лучшие куски с секретными тундровыми кореньями, делающими сильного мужчину могучим, а женщину – красивой и желанной».
Мы выбрались из иглу наружу по самому ближнему и короткому из ходов. Надо сказать, что если бы не мой друг-инуит, я мог бы заблудиться среди лабиринта ходов, связывающих полтора десятка ледяных домиков. К тому времени праздник Двух Подруг был в самом разгаре, и никто особо не переживал по поводу опоздания на него самого виновника торжества, то есть меня.
Десяток мужчин восседали напротив другой мужской группы. Один из инуитов затянул довольно пронзительным голосом какой-то речитатив, перемежающийся клекочущими горловыми звуками, напоминающими крики гагар и чаек. От противоположной группы ему более низкой тональности ответил другой солист, а товарищи поддержали его басовитым гудением десятка глоток. Соперничающее собрание не осталось в долгу и выдало басовикам такой совместный душераздирающий фальцет, сопровождающийся нечеловеческими взвизгами, что у слушателей и, в том числе, у меня заложило уши. Все, не исключая исполнителей, одобрили этот факт посредством аплодисментов и жизнерадостного веселья. Это было состязание хоров, и победили на нём визгуны.
С десяток разновозрастных, шустрых и вездесущих детей в кухлянках из нарядного меха и разноцветных, высоких сапожках, расшитых бисером, изо всех сил мешали взрослым праздновать, но никто не пытался осадить шалунов или сделать им замечание. Далее последовали спортивные мероприятия.
Вдруг на снежном насте появился настоящий, ярко желтый, кожаный футбольный мяч, и бывшие хористы стали самозабвенно гонять его. Кто против кого играл – я так и не понял, но мне показалось, что гол забивался в свои ворота с теми же радостными воплями, что и в ворота соперника. Причём вратари были столь активны, что возвращались в свои ворота только для того, чтобы после каждого забитого мяча напомнить публике о своём существовании.
Затем на шестах соорудили что-то наподобие длинного турника, и мужчины, сбросив кухлянки, демонстрируя силу кистей, начали споро передвигаться по ним на руках. Я не рискнул последовать их примеру, потому как сразу понял, что мне не угнаться даже за самым молодым и слабым.
По окончании спартакиады началось самое главное: в центре круга зрителей появился ангакок, шаман племени – Большой Джуулут. Он был облачен в длинные одежды, покрытые множеством развевающихся при каждом движении цветных кожаных лент. На голове его была остроконечная шапка из серебристого песцового меха. Лицо закрывала маска, изображающая морду белого медведя с распахнутой огромной пастью, полной жёлтых, смертоносных зубов. На маске медведя красовался лишь один, мастерски исполненный глаз, на месте второго зияла большая дыра, для пущего эффекта обведённая красной краской. Морщинистое лицо самого Джуулута, покрытое каким-то белым составом, жутким образом торчало самом центре разверстой, острозубой медвежьей пасти. Шаман вначале молча кружился танце, ритмично ударяя в большой, круглый бубен. Затем стал издавать низкий утробный звук при плотно сомкнутых губах. Звук становился всё ниже и ниже, и поверить в то, что его может издавать человек, становилось уже невозможным. Ритм танца всё ускорялся, и старик принялся метаться между соплеменниками, словно загнанный в каменный тупик скальный заяц. Зрители впали в совершенное оцепенение и молча раскачивались в такт утробным, зловещим завываниям. Вдруг шаман открыл рот и издал вполне человеческий звук – крик боли. Он уронил на землю бубен, сорвал с себя маску, бросив её на снежный наст, и протянул трясущиеся руки в мою сторону. Мне померещилось, что в этот миг в него наяву вселился дух убитого мной одноглазого монстра. Дух медведя словно хотел добраться до меня из другого мира, но не мог и оттого тяжко страдал. Старый шаман как-то совсем поник и, обессиленный, побрёл из круга к приготовленным заранее подстилкам из шкур. Едва добравшись до них, он свалился почти замертво.