– Убийца до сих пор находится в доме! – выпалила я. – Постойте, но кто-то же выпрыгнул в окно!
– Никто не выпрыгнул. Кто-то лишь сделал вид, а снег под окном даже не примят.
– Но тогда как он проскользнул мимо нас?
– Сие есть тайна, каковую утренний свет непременно осветит, – философски заметил Мамонов.
Мне оставалось лишь вернуться к себе. Причем Иван Георгиевич сопровождал меня до самой комнаты.
– Спокойной ночи, ваше сиятельство, – ласково сказал он. – Надеюсь, ваш сон больше ничто не потревожит.
– А как там мой кузен? – спросила я.
– Рана оказалась неглубокой. Он скорее всего потерял сознание от страха.
– От страха? – не поняла я.
– Да, верно, всякий на его месте испугался бы. Проснуться посреди ночи от того, что кто-то пытается тебя убить...
– То есть вы думаете, что Кирилл сопротивлялся?
– Сопротивлялся. Убийца вроде на пороге обо что-то споткнулся.
– А Кирилл, выходит, свою свечу загасил?
– Загасил. Я, говорит, при свете спать не могу.
– А что рассказывает его слуга?
– Услышал ваши крики – он ведь спит в кладовке, а двери там, как нарочно, пригнаны плотно. Оресту показалось, что он услышал крик, а потом прислушался – тихо. Вот он и подумал, что ему приснилось. Они ведь договорились, ежели что, хозяин стукнет в стенку. А стука не было.
– Да уж, хозяину оказалось не до стука... Но кому, кому понадобилось его убивать?
– Искренне надеюсь, Анна Михайловна, что мы скоро все узнаем, – задумчиво пробормотал Мамонов. – Меня не оставляет вера в то, что ко всякой тайне рано или поздно находится ключ... А вы все-таки поспите, ваше сиятельство. Недосып, говорят, очень старит женские лица.
Я, не выдержав, прыснула. Старит! Я еще только помолодела. Но все же с мнением Мамонова согласилась: пора спать.
– А Кирилл... Наверное, Оресту нужно теперь подле него сидеть.
– Англичанин ваш вызвался побыть сиделкой.
– Вы имеете в виду Джима?
– А здесь есть еще какой иностранец? – подразнил он меня.
– Но разве вы не подозреваете Веллингтона в том...
Я прикусила язык, но Иван Георгиевич тронул меня за руку.
– Ну же, Анна Михайловна, что вы замолчали? В чем, по-вашему, я должен подозревать вашего гостя?
– Как же, ведь, кроме него, получается, больше некому...
– Совершать эти все злодеяния? – покивал Мамонов.
– Хотя я и не могу себе этого представить.
– Понятное дело, такое тяжкое обвинение... Вы и в самом деле думаете, что, кроме Веллингтона, некому?
Я заколебалась. Говорить, не говорить? Отчего-то мне казалось, что Мамонов долго в имении не пробудет. Посмотрит, что да как, найдет убийцу – и дело с концом. Но он, похоже, никуда уезжать не собирался.
Глядя на мои нравственные муки, Иван Георгиевич сжалился и перестал смотреть на меня с ожиданием во взоре, как бы поторапливая: мол, давай, не тяни кота за хвост!
– Недаром в народе говорят: утро вечера мудренее. Думаю, Анна Михайловна, все-таки вам следует хорошо выспаться и поутру на свежую голову решить, что вы хотели бы рассказать вашему покорному слуге. Понимаю: перед вами стоит непростая задача, но кто знает, может, вы окажетесь проницательнее бедного исправника и найдете объяснения некоторым вещам, кои непосвященному человеку кажутся непонятными.
Я благодарно протянула ему руку, каковую Мамонов поцеловал.
– Спокойной ночи, ваше сиятельство. Это пожелание в нынешних обстоятельствах кажется мне весьма своевременным.
Глава шестнадцатая
Я пошла к себе в спальню – Аксинья молчаливой тенью следовала за мной.
Она ничего не говорила, но по глазам я видела, что девушка не прочь обсудить со мной ночные события. Моя мама, княгиня Лидия Филипповна, не терпела никакого проявления вольнодумства или самовольства у слуг.
– Спросят – скажи! – требовала она от прислуги.
Аксинья достаточно была вышколена ею, чтобы сказать что-то без разрешения. Вряд ли мне когда-нибудь удастся держать слуг такой жесткой рукой...
– Ну и как ты думаешь, мог такой человек, как Джим Веллингтон, убить двух женщин и попытаться зарезать Кирилла Ромодановского?
– Господин Джим – человек благородный, – ответила Аксинья. – Он не станет бить ножом спящего человека.
Я, откровенно говоря, удивилась ответу моей горничной. Благородный, надо же!
– А уж душить женщин – тем более?
Аксинья уловила насмешку в моем голосе, поэтому только согласно кивнула и все.
– А поручик Зимин стал бы бить ножом спящего человека? – продолжала допытываться я.
Она замялась.
– Господин поручик – человек военный. Он должен слушаться своего командира.
– То есть, если бы ему приказали, мог бы и ударить, и задушить?
Аксинья промолчала, опасливо косясь на меня. Наверное, подумала, что я, подобно моей матушке, могу накричать на нее: мол, ишь воли взяла, позволяет себе обсуждать господ!
– А господин Ромодановский? – все никак не могла угомониться я. – Если бы его не ударили ножом.
– Господин Ромодановский мог бы.
– Вот это да! – искренне удивилась я. – Ты откуда это знаешь? Он с нами всего-то два дня.
Может, покойная матушка была права и не стоит вести беседы со слугами? Как она воспряла духом! Еще бы, крепостной позволили обсуждать знатных людей...
– А Кирилл, значит, человек не благородный?
Аксинья притихла, видимо, в надежде, что я от нее отстану.
– Нет, ты говори, раз начала.
– Грех, барышня, на человека напраслину возводить, а только мнится мне – он лишь притворяется добрым... И с Хелен этой, покойной, при всех говорил ласково да весело, а когда я мимо пробегала, случайно слышала...
– Подслушивала? – уточнила я.
– Госпожа Хелен вскрикнула, вот я и остановилась, думала, мало ли, может, ей плохо сделалось. Из-за двери тихонечко выглянула, а господин Кирилл схватил ее за горло и говорит так зло, с угрозой: «Только посмей рот открыть! Ты знаешь, что может быть...»
– Ты ничего не перепутала?
Я даже невольно понизила голос, как будто раненный ножом Кирилл мог встать с постели, чтобы нарочно подслушать мой разговор со служанкой.
– Как можно, барышня. Я сама так перепугалась. На цыпочках отошла к двери да как побежала, еле на крыльце опомнилась...
– Ну хорошо, допустим, злодей – это Кирилл, – продолжала я рассуждать вслух, – тогда кто пытался убить его?.. А что, если это сделал Исидор?
– Исидор? – изумленно переспросила Аксинья. – Да зачем ему это делать?
– Ну, не знаю, может, они знакомы, – неуверенно предположила я. – Почему обязательно подозревать господ? Разве не могут быть злодеи среди слуг?
– Могут быть, – согласилась моя горничная. – Вот Осип, к примеру, в разбойники подался.
– А ты слышала, он убил кого-нибудь?
– Я в имении недолго жила, – пожала плечами Аксинья, помогая мне снять шлафрок и лечь в постель, заботливо подтыкая одеяло, – но крепостные говорили, что он не душегуб, а такой, что завсегда пыжился... Из тех, что в брюхе солома, а шапка с заломом... Исидор другой... Он ведь давно мог уйти. Семью завести. Делом каким заняться. Но он как бы при Эмилии. Изабель покойная, сказывают, ему завещала за девчонкой приглядывать. Вот он и глядит. Не шибко так на глазах, а вроде издалека следит, чтобы не обидел кто...
Она замолчала, и я поняла, что у нее есть еще что сказать, но горничная не знала, как я это восприму.
– Ладно, говори, чего ты там придумала.
– Я не придумала, – торопливо зачастила Аксинья. – Но когда была жива ваша матушка, Исидор к ней приходил. И вроде какую-то дорогую вещь предлагал, только бы она дала вольную Эмилии. Он клялся, что тотчас увезет ее во Францию и княгиня ее больше никогда не увидит. Лидия Филипповна драгоценность взяла и обещала подумать. А тут война началась. Когда французы-то к Москве подошли, князь все добро решил припрятать. И драгоценность эту тоже, хоть матушка ваша ее отдавать не хотела...
Вот драгоценность и объявилась! Уж не знаю, откуда она оказалась у Изабель, а потом у Исидора. Может, в самом деле в жилах Эмилии течет королевская кровь? Если это так, подобная вещь могла перейти к ней от кого-нибудь из предков...