– После того как знакомый сообщил, что княжна осталась и без отца, и без матери, я подумал: бедная девушка, она еще так юна и осталась совсем одна в нашем черством, жестоком мире. Некому ее утешить, некому сказать доброе слово, оказать поддержку... В самом деле, чего это вы на меня набросились, господин исправник? Можно подумать, что я приехал в гости к вам, а не к княжне...
– Вот и я о том же, господин хороший, – пробормотал Мамонов, – слишком кстати вы здесь оказались.
– Что вы себе позволяете? – Кирилл поднялся из-за стола и, надо сказать, выглядел весьма впечатляюще в своем праведном гневе. – Уж не хотите ли вы сказать, что я сам себе нанес рану ножом?
– А что, такие случаи в уголовной практике благочиния случались. Ежели человек желал отвести от себя подозрения... – продолжал бурчать Мамонов?
Я удивилась: да что это с ним? Чего вдруг он набросился на бедного Кирилла? Оттого что Ромодановский весел по причине своего легкомысленного нрава и не считает себя обязанным горевать по какой-то крепостной.
– Иван Георгиевич, а вы не попробовали расстегаи? – громко поинтересовалась я, подвигая исправнику блюдо. – На редкость хороши. Егоровна, ты передай Эмилии, что господа очень хвалят ее кухню.
Старушка, которая как раз потянулась за опустевшим блюдом, удивленно выпрямилась – чего вдруг такое славословие? – посмотрела мне в глаза и сказала:
– Непременно передам, матушка!
Мужчины, как я поняла, по своей природе весьма воинственны и подвержены вспышкам ярости, каковую не всегда в состоянии обуздать.
Так и ныне тишайший, по моему первоначальному впечатлению, Мамонов вдруг построжел ликом и устроил Кириллу форменный допрос. Неужели он подозревает моего названого кузена в этих трех смертях? Если так... Я постаралась все это себе представить и содрогнулась. Не мог! Не мог Кирилл быть убийцей. Ради чего? Если ради розового бриллианта, то он просто до сего дня ничего о нем не знал, если даже мне это было неизвестно.
От этого всего у меня разболелась голова. И я решила, что после обеда непременно прилягу и закрою дверь на задвижку. Пусть кто угодно стучит или кричит, никому не отворю.
Но оказалось, об этом можно было только мечтать.
Едва я вышла из-за стола, как ко мне подошел Исидор.
– Ваше сиятельство, там Савва пришел. Смиренно просит принять.
– Какой Савва? – изумилась я.
– Тот, который с Осипом ушел. В ноги падает, молит выслушать.
Я сначала хотела было позвать его в дом, но передумала. Мужчины, по-прежнему считая меня глупенькой, по крайней мере не настолько умной, чтобы я могла спокойно переговорить с посланцем моих же собственных разбойников, непременно станут вмешиваться в наш разговор.
Накинув простенький, но теплый салоп, я вышла на крыльцо.
Снег с утра повалил крупными хлопьями, и мужику, стоявшему на снегу в лаптях, было, наверное, не слишком тепло.
Когда он меня увидел, повалился мне в ноги и завыл:
– Прости, матушка, прости своих рабов неразумных...
Я от этого поначалу так испугалась, что даже подалась назад, в дом, но потом оглянулась, встретила сочувственный взгляд Исидора и вернулась.
– Помогите ему подняться, Исидор, – строго сказала я, – и спросите, что ему надо, потому что я ничего не могу понять из того, что он бормочет. «Простите нас, неразумных, осознали, это все он, окаянный, мы никогда, ни за что, в плети отдайте, хотим вернуться домой...» Мне остается только догадываться, что, видимо, в шайке Осипа произошел раскол и теперь уже не все его вояки по-прежнему хотят разбойничать, вместо того чтобы крестьянствовать.
– Именно это он и хочет сказать. Скорее всего, уговаривая на побег, Осип их обманул. Сказал, что вы, ваше сиятельство, здесь долго не пробудете, испугаетесь и уедете в свой Петербург, а они как хозяйничали, так и будут хозяйничать. Не знаю, на что он надеялся, этот Осип...
– Подозреваю, что он слишком буквально понял одобрение, высказанное неким полковником, который в этих краях партизанил. Небось говорил, что его заслуги перед короной столь очевидны, что сам император Александр даст ему вольную... Или что-то в этом роде.
– Я могу пояснить происшедшее, – сказал Исидор, вздергивая за шкирку Савву и таким не слишком бережным способом поднимая того с колен. – Осип с вашими крестьянами и в самом деле оказал немало услуг местному командиру партизан полковнику Василию Каратыгину, а тот в самом деле пообещал Осипу похлопотать о дальнейшей судьбе его самого и товарищей... Но в тот момент еще жив был ваш отец, известный всем как человек современный и числящийся в демократах, и полковник надеялся, что Михаил Каллистратович не станет этому препятствовать...
– Я, конечно, слышала выражение: «Война все спишет», но чтобы в память о ней нарушался закон... Этот Каратыгин своей безответственностью вполне может расплодить в наших краях опасных бунтарей.
В эти минуты я собой мысленно гордилась: надо же как складно выражаю свои мысли и как умно рассуждаю! Правда, Исидор вряд ли высказал бы мне какие-то несогласия. Как я ни вглядывалась в его глаза, не уловила в них ничего для себя обидного. Обычный ровный свет.
Он общался со мной как со взрослой женщиной и объяснял то, что было мне непонятно просто из-за недостатка сведений.
– Видимо, Осипу неизвестно, что Каратыгин в последней стычке с французами был тяжело ранен. Ему не смогли оказать своевременную помощь, и он скончался на руках своего ординарца.
– Кажется, я начинаю понимать... Послушай-ка, Савва, вы все хотите вернуться или нет?
– Все, матушка, все, – проговорил он, поднятый на ноги Исидором, но все еще не решавшийся поднять на меня глаза. – Осип один супротив, но, ежели ты нас простишь, мы его приволокем. Связанного. Прости, Христа ради, бес попутал! Все Осип проклятый: дождемся царской милости, свободу получим! А мы уже все жданки прождали. Опять же по семьям соскучились. Живем в лесу, как загнанные волки. Такая свобода хуже каторги!
Как бы на моем месте поступил отец? А матушка? Что делают другие помещики с провинившимися крепостными?
Я растерянно взглянула на Исидора. Он сделал едва заметное движение ресницами. Опустил их вниз? Мол, соглашайся.
– Хорошо, – сказала я. – Возвращайтесь. Не буду против вас никакого преследования вести, но, пока не заслужите прежнее доверие, будете под особым контролем вашего старосты. Любая провинность – для вас одна дорога, в острог!
– Спасибо, матушка! – На глазах крепостного выступили слезы. – Так я побегу, скажу робятам.
– Иди, – сказала я.
Мы с Исидором посмотрели вслед спешащему Савве и опять взглянули друг на друга. Наконец мой староста заговорил:
– Беглецов примите, я и в самом деле буду с ними обращаться построже, а вот Осипа здесь не оставляйте.
– А что же мне с ним делать?
– С исправником поговорите, пусть его заберет. Куда – в уезде разберутся. То ли в колодки, то ли в арестантские роты. Оставить его здесь – все равно что змею под подушкой: рано или поздно ужалит.
Я благодарно взглянула на своего старосту. Надо же, никогда прежде я не знала этого человека – по крайней мере осознанно, как взрослая женщина, – а уже готова доверять ему полностью.
Мы медленно пошли обратно в дом, беседуя на ходу.
– Подумать только, Исидор, вы никуда из имения не выезжали уже много лет и столько всего знаете.
Он посмотрел мне в глаза.
– Имеющий уши да услышит...
Но потом усмехнулся и все же пояснил:
– До приезда в Россию я вел слишком бурную жизнь, чтобы в одночасье смириться со своим убогим существованием... Понятно, я при всяком случае пополнял свое образование. Покойный управляющий Фридрих Иванович выписывал для себя газеты и по моей просьбе давал их мне почитать. По вечерам мы вели с ним беседы, и, думаю, в качестве собеседника я его вполне устраивал... А главное, конечно же, богатая библиотека вашего батюшки. Я нашел здесь уйму книг на французском языке и, пусть с опозданием, прочел все, что выходило в свое время во Франции... Словом, не терял времени даром.