Горе тебе, Илион! Ты примешь к себе жену Париса, но все народы ахейские придут с оружием в руках, чтобы потребовать ее обратно. Я вижу, как собираются в путь корабли; на них плывут ахейские герои: гневный Менелай, безжалостный Аякс, Одиссей, беда моей родины. Горе! Яростная Паллада готовит свой шлем и страшную людям эгиду.[16] Смертные и боги – все ополчаются против нас. Настанет день, когда живые позавидуют мертвым, – день, когда падет Илион и погибнет царство Приама!
Безумный Одиссей
Осса[17] – молва – летает по ахейским городам. У нее сто обликов и сто уст; она трубит в медные трубы и взывает к мести. Везде разглашает она весть о близкой войне.
– О меднолатные, бранелюбивые мужи, ахейцы! Слышали ли вы, что случилось в Спарте, в доме царя Менелая? Жену его, прекрасную Елену, похитил сын троянского царя Парис! Как змея в гнездо лесной птицы, проник коварный троянец в дом Менелая. Он прикинулся другом царя, усыпил его осторожность и бежал вместе с Еленой в далекую Трою. Менелай и брат его Агамемнон, властитель Микен, сговорились войной отомстить Трое. Они сзывают на помощь все народы ахейцев. Да поможет им Зевс, карающий злую неправду! Смерть похитителю! Гибель троянцам!
В каждом ахейском доме велись разговоры о близкой войне. В отдаленную Итаку привез эти вести давний друг царя Одиссея, тафиец Ментес.
Друзья сидели в полутемном мегароне царского дома. Перед ними на столе дымились ломти жареного мяса; рядом на блюде высилась горка черных, сушеных оливок, а на краю стола лежали колечки сладкого желтого лука. Из серебряной корзинки выглядывали плоские румяные хлебцы. Маленький горбун Эврибат, царский глашатай, наполнял кубки ароматным вином.
Угощая друга, Одиссей внимательно его слушал. Недаром мудрый царь Итаки тревожился когда-то за Менелая. Война из-за прекрасной Елены! Вот чего стоит Менелаю божественная красота гордой спартанки.
– Скажи мне, – спросил друга Одиссей, – кто же из ахейцев уже примкнул к Атридам?
– Первым поддержал их Нестор, престарелый царь Пилоса, – отвечал Ментес. – В нем, видно, не угас еще пыл юности! Обещал им свою помощь и критский царь Идоменей, родич и друг Атридов. Но к ним должны примкнуть и все, кто давал клятву – помнишь? – помочь мужу Елены Спартанской, как только он того потребует. Уже готов к походу отважный Диомед со своими аргивянами; собирают войска и оба Аякса – Локрийский и Теламонид – и многие другие. Менелай и Агамемнон ездят из города в город, подбивая царей ахейских на войну против Трои. Думаю, не минуют они и тебя: ты ведь тоже был участником клятвы. Правду сказать, все ахейцы не прочь от участия в большом военном походе. Ведь обида Менелаю – это обида нам всем. Надо проучить гордых детей Илиона, чтобы троянцы закаялись похищать аргивянок! Да и молодым воинам хочется показать свою доблесть и побывать в чужих краях. Троя славится богатством и роскошью. Каждый ахеец мечтает о военной добыче. Мы нагрузим наши корабли золотом, медью и железом; мы найдем себе искусных рабынь среди знатных троянок; мы оденем наших жен в финикийские ткани и украсим их руки золотыми кольцами и запястьями, которыми полны сокровищницы царя Приама.
При этих словах Ментеса Одиссей невольно оглянулся на дверь в конце палаты: она вела наверх, в женские покои царского дома. В раздумье ответил он своему красноречивому другу:
– Благодарю тебя за вести, Ментес. Ты оказал мне истинную услугу. Однако только безрассудные юноши бросаются в битву, не помышляя ни о чем, кроме славы. Разумный и твердый муж не должен уклоняться от боя, но должен все взвесить заранее, чтобы честь его не потерпела урона.
– Я всегда рад помочь тебе, Одиссей, – ответил Ментес. – Но сейчас я должен проститься с тобою: мой корабль стоит далеко в гавани, у пристани Ретры, и если я хочу воспользоваться попутным вечерним ветром, я должен спешить.
– Подожди до завтра, – возразил Одиссей. – Ты отдохнешь за ночь, утром освежишься в прохладной купальне, а к тому времени я велю приготовить тебе прощальный подарок.
– Нет, не держи меня, друг, – ответил Ментес. – Я выменял у иноязычников Темезы[18] много меди и тороплюсь с моим грузом в Тафию: тафийцы, наверно, уже готовятся к походу, и медь им нужна. Прощай, благородный Одиссей, мы увидимся в Авлиде,[19] где собираются войска ахейцев.
Ментес уже давно ушел, а Одиссей все еще продолжал сидеть один в темнеющей палате. Он размышлял обо всем, что рассказал ему гость. Конечно, Атриды будут настаивать, чтобы он, Одиссей, принял участие в походе. Но не следует сразу уступать им. На первый раз пусть уедут ни с чем. Пусть гордый Агамемнон увидит, как трудно ему заполучить Одиссея. Пусть почувствует, что царь маленькой Итаки нужен, очень нужен ахейцам. Пусть за честь сочтет, если сын Лаэрта согласится наконец помогать Атридам!
Вошли рабыни с факелами в руках и осветили сумрачную палату. Одиссей оглядел привычную издавна обстановку родного дома. Два ряда деревянных колонн подпирали потолочные балки. И потолок и стены почернели от дыма. Палата, лишенная окон, освещалась факелами – связками длинных лучин – и согревалась переносными жаровнями. Дым собирался наверху и выходил в отверстие в стене. На стенах висели скрещенные копья, шлемы с конскими хвостами, круглые кожаные щиты с медными бляхами. Оружие это покрылось копотью, потускнело. «Надо будет выбрать какое покрепче, – думал Одиссей, – и очистить его от копоти... Сколько будет забот, волнения, слез для всех домочадцев! А как быть с Пенелопой? Как признаться ей, что я решил идти на войну? Как утешить ее? Это будет потруднее, пожалуй, чем уступить Атридам...»
За дверью послышались женские голоса. В палату вошла Пенелопа. За четыре года она стала еще красивее, чем была, когда Одиссей увидал ее впервые в масличной роще близ города Спарты. За нею шли ее служанки. Одна из них придвинула царице мягко устланное кресло, другая поставила ей под ноги скамеечку, третья подала корзину с черной шерстью и прялку. Царица села напротив Одиссея и принялась за работу.
– Сын наш спит, – сказала она Одиссею, – я оставила его под присмотром няни Эвриклеи и спустилась сюда, к тебе. Скажи, кто был твой гость и какие вести он привез?
– Ты знаешь его, – ответил Одиссей, – это был Ментес из Тафии. Он заехал ко мне по дороге из Эпира и рассказал поразительные новости...
Быстро вертя в руках веретено, Пенелопа приготовилась слушать. Она пряла из шерсти тончайшую пряжу, чтобы потом выткать из нее узорную ткань.[20]
Но как же перепуталась пряжа царицы, как разроняла она свои веретена, когда Одиссей передал ей новости Ментеса! Елена бежала с сыном Приама! Менелай сзывает ахейцев на войну! Сердце Пенелопы замерло от ужаса, когда она услышала последние слова Одиссея:
– Ты знаешь, тогда, четыре года назад, мы все дали клятву Менелаю прийти к нему на помощь, когда он этого потребует.
Пенелопа зарыдала и воскликнула в слезах и гневе:
– Ты дал и другую клятву, неверный! Когда родился наш Телемак, ты поклялся мне оставить свои скитания и не ездить в далекие земли. Что тебе за дело до Елены? Уж если она не посовестилась покинуть мужа и маленькую Гермиону, так она не вернется, хотя бы вы до основания разрушили Трою! О, если только ты любишь нас, меня и сына, ты не пойдешь на эту войну, не оставишь нас одних, беззащитных и беспомощных!
И Пенелопа вновь зарыдала. Одиссей взял ее за руку и сказал:
– Я клялся тебе и клянусь еще раз, что не поеду, если меня к тому не принудят. Я не могу попросту отказать Менелаю, но я попробую заставить его освободить меня от клятвы. И если прибудут сюда не только Менелай, но все цари ахейские и примутся убеждать меня, неужели я не окажусь хитрее их всех? И да поможет мне в этом мудрейшая из бессмертных, светлая Афина Паллада!
16
Эгида – козья шкура, посередине которой прикреплена голова Горгоны, мифического чудовища. В греческих мифах говорится, что вид эгиды внушает людям непреодолимый ужас. Эгида принадлежит Зевсу («эгидодержцу»), но чаще всего с эгидой на груди изображают богиню Афину Палладу, дочь Зевса.
19
Авлида – город в Беотии, на берегу Эвбейского пролива; сборный пункт ахейского флота перед походом на Трою.
20
Быть искусной рукодельницей считалось величайшим достоинством для самой знатной женщины. Рукоделию покровительствовала сама богиня Афина Паллада, мудрая воительница. Ее изображали с веретеном в руках и называли не только «владычицей браней», но и «девой, искусной в рукодельях».