Ботаника все это, несомненно, приведет в неописуемый восторг, путешественника или исследователя — в ярость: продвигаешься вперед с трудом, для каждого шага прочищая дорогу тесаком или топором.
Со всех сторон его будут опутывать лианы, бросаться под ноги корни, впиваться в тело колючки; задыхаясь от жары, обливаясь потом, искусанный мухами, путник измучается вконец, потеряет терпение, проклиная себя за то, что забрался в эти непроходимые дебри.
В такой ситуации и оказались три европейца, когда покинули лесную поляну, услышав от испуганных негров весть о похищении гориллой белой женщины.
Месье Андре и Фрике, благородные и великодушные, избранные натуры, рвались вперед, прокладывая дорогу тесаками; старый жандарм не отставал и тоже энергично работал тесаком, но при этом поминал всех чертей, проклиная вместе с гориллами тех, кто не принадлежит к сильному полу.
— Женщина — в девственном лесу! Занесет же нелегкая! Если бы не моя преданность вам, месье Андре, и этому мальчишке Фрике, ни за что бы я не пошел выручать эту особу. Пусть бы сама разбиралась со своей обезьяной.
— И это говорит Барбантон, старый солдат, столько лет верой и правдой служивший Венере и Беллоне!
— Верой и правдой, месье Андре, в том-то и дело.
— Неужели бы вы оставили несчастную женщину на произвол судьбы?
— А какого черта она сюда забралась? Кто ее звал?
— Что ж, сначала спасем ее, а потом устроим разнос.
— Знаете, месье Андре, я не чувствую ни малейшего воодушевления.
— Тем лучше! Самообладание — первое дело на войне.
— Я совсем не то хочу сказать! Я хочу сказать, что иду с вами против воли, как бы по принуждению.
— Барбантон, у вас нет сердца.
— Точно так, месье Андре.
— Его сердце съела жена, Элоди Лера, не так ли, жандарм? — с насмешкой сказал Фрике.
— Верно. Фрике. Старого солдата, не раз награжденного, она едва не ввела в страшный грех…
— К счастью, теперь вы в тысяче двухстах милях от вашего домашнего бича.
— Тут и десяти тысяч мало. Это гиена, ведьма! Настоящий черт в юбке. Волчица. Тигрица. Змея подколодная…
— Да вы никак всех зверей решили перебрать, — рассмеялся Фрике. — Назовите ее зверинцем — и дело с концом.
— Вы ведь сам ее знаете, и знаете, на что она способна.
— Это верно. Вам не повезло. В брачной лотерее вам достался несчастливый номер. Но это все же не повод, чтобы валить всех женщин в одну кучу и ненавидеть их всех разом.
— За ребенком я бы кинулся к акулам, в огонь, в расплавленное олово.
— Нисколько не сомневаюсь.
— Но ради женщины — слуга покорный!
— Уж очень вы суровы.
— Но справедлив. Я знаю, что, спасая женщину, поступаю во вред какому-нибудь мужчине, не сделавшему мне ни малейшего зла. А я этого не хочу.
— Не малюйте себя чернее, чем вы есть. Я отлично знаю, что вы и сами вырвали бы эту несчастную из когтей чудовища. Вы неспособны отказать в помощи, когда вас о ней просят.
— Гм!.. Гм!..
— Так-то, старый ворчун.
— Ну, если еще какая-нибудь незнакомая, — может быть…
— Даже если это оказалась бы ваша жена, сама Элоди Лера… Я ведь вас знаю!
— Ну, нет! Миллион миллионов раз — нет. Не говорите пустяков. Это может принести нам несчастье.
— Повторяю: даже и тогда вы бы выручили. Милый мой друг, вы же добрейший человек, только притворяетесь злобным.
— Думайте, как хотите, но только я вам верно говорю: эту… особу (у него язык не повернулся сказать: мою жену) я бы от гориллы спасать не стал. Кажется, горилла из всех обезьян самая свирепая?
— Говорят. А что?
— А то, что через неделю сожительства с гориллой эта особа совсем бы замучила бедную обезьяну; через две недели горилла сошла бы с ума, а через месяц умерла бы от разрыва сердца. Не ее нужно было бы спасать от гориллы, а гориллу от нее. Вот мое мнение, — закончил солдат, неистово уничтожая тесаком лианы и кусты.
Фрике и месье Андре от души расхохотались столь неожиданному выводу.
— Впрочем, это невозможно, — сказал Андре. — Ваша жена преспокойно сидит в Париже, торгует в своей лавочке, а вы опять странствуете по белу свету.