Капитан подал знак. Прозвучал свисток боцмана. Четыре человека подняли гроб и поставили на лодку, висевшую на блоках вровень с поручнями штирборта.
Грянул пушечный выстрел. Лодка медленно опустилась на воду вместе с гребцами, державшими весла кверху.
Затем спустили баркас, в котором был капитан и члены экипажа, они сопровождали гроб на английское кладбище.
Тут только Андре заметил Фрике и Барбантона.
— Наконец-то вы вернулись!.. И при каких печальных обстоятельствах!
— На яхте желтая лихорадка?
— Увы, да!.. И дай бог, чтобы обошлось без новых жертв.
— Разве есть и еще больные?
— Есть… не больной, больная… Бедняжка!.. Барбантон, вас ждут с нетерпением. Идите скорее.
— Сейчас, месье Андре… Фрике, пойдемте со мной… Я… не знаю, что со мной делается при мысли… Ведь она все же носит мое имя… болезнь тяжелая…
— Она была в отчаянном положении два дня, теперь ей гораздо лучше. По-моему, она на пути к выздоровлению.
— А если так, я опять начинаю бояться. У женщины, которая перенесла желтую лихорадку и осталась жива, наверное, черт внутри сидит.
— Не говорите глупостей, старый ребенок! Предупреждаю, после перенесенного потрясения вашей жены не узнать. Она переменилась не только морально, но и физически.
— Что вы говорите, месье Андре?
— Только правду, мой друг. Желтая лихорадка появилась на яхте дней десять тому назад. Сначала мы перепугались, потому что сразу заболели двое. Я был прикован к постели и мог лишь заочно давать Указания относительно ухода за больными. Зато ваша жена — вот молодец! — стала сиделкой, день и ночь дежурила около больных, отбросив всякую брезгливость. Все изумлялись ее мужеству, самоотверженности и твердости. Я положительно утверждаю, и это может засвидетельствовать навешавший нас доктор-англичанин, что ее энергия больше всяких лекарств помогала больным и поддерживала бодрость духа остальных членов экипажа. Один из заболевших, безусловно, обязан ей своим выздоровлением. К несчастью, четыре дня тому назад, когда выхоженный ею больной был уже вне опасности, она сама заболела. За другим некому стало ухаживать без нее — и вот мы его сегодня хороним… Идемте же к ней скорее. Она о вас поминутно спрашивает, ваш приход может только ускорить ее выздоровление.
— Да так ли это, месье Андре? — спросил жандарм, к которому вернулись прежние опасения.
— Даю вам честное слово. Она только того и боялась, что умрет, не помирившись с вами.
— Что ж, тогда идем. Но я гораздо меньше трусил, когда первый раз шел в огонь.
Бреванн, сломанная нога которого только начала заживать, оперся на руку Фрике и сошел вниз. Там остановился у приотворенной двери в одну из спален. Оттуда высунулась хорошенькая головка юнги, исполнявшего, очевидно, обязанности сиделки.
— Она спит? — спросил Андре.
— Ее разбудил пушечный выстрел.
— Войдемте в таком случае… Сударыня, я к вам с хорошими вестями.
— Что мой муж?
— Вернулся. Фрике отыскал его.
— Пришел бы он сюда.
— Он уже здесь… Ну, мой друг, подходите, не будьте ребенком.
— Месье Андре, у меня ноги подкашиваются, — отвечал глухим голосом жандарм, входя в каюту. Сзади его подталкивал Фрике, Андре тянул за руку.
Больная сидела на постели в подушках. Барбантон увидел бледное, худое лицо с лихорадочно блестевшими глазами. К нему протянулась худая рука… Кто-то зарыдал…
Барбантон бросил на жену растерянный взгляд, машинально взял ее руку, откашлялся, поперхнулся и… не произнес ни слова.
На лице, преображенном страданиями, он не находил прежних жестких, бездушных черт, которые так его раздражали. Куда делись пронзительный взгляд, плотно сжатые саркастические губы… Да, Андре сказал правду: в физическом отношении перемена была полная.
Ну а в нравственном?
Судя по началу, можно было подумать, что и здесь перемены нешуточные.
Больная заговорила тихим, ласковым голосом:
— Друг мой, я уже и не думала с вами увидеться… Такая страшная болезнь! Что за мучение… Мой друг, я вас не понимала. Я с вами очень дурно обходилась. Можете ли вы меня простить?