– Mea res agitur, paries cum proximi ardet [241], – отвечал товарищ, уходя.
Между тем совершенно уже смерклось.
– Боже мой, уж темно, – сказала Саломея, – пойдем, ты должен меня проводить до дому… Ты знаешь Чарова?
– Нет.
– Как же мы отыщем его дом?
– Трудно узнать! – отвечал Георгий, взяв Саломею под руку.
И они вышли на шоссе.
За извозчиками дело не стало.
– Прикажете подавать, господа, что ли? – крикнул один. – Ах, поедем скорей. Я не знаю, что обо мне подумают. Что я скажу мужу?
– Что ж, господа, садитесь, довезу!
– Пошел ты, Ванька! – крикнул Георгий.
– Обознались! – отвечал извозчик.
– Как быть, пролеток нет; придется ехать на Ваньке.
– Ах, уж все равно, – отвечала Саломея.
– Эй! давай!
Георгий вскочил на калибер верхом.
– Подвинься, дурень.
– Да и то почти на хвосте у коня, – отвечал извозчик, прижавшись, как пласт, к передку.
С трудом усадил Георгий Саломею в ущелье между собой и Ванькой.
– О боже мой, я упаду! – вскрикнула она, когда извозчик хлыстнул вожжой по кляче.
Помчалась чалая к Тверской заставе.
– Держи меня, держи, Георгий, я упаду! – раздавалось и по шоссе и по мостовой.
III
Что делает Чаров?
Когда запрягли и подали коляску, Чаров вбежал в диванную комнату.
– Едем, ma ch?re!… Где ж она?… Ты не видала, милая, куда вышла дама? – спросил он у проходившей горничной девушки.
– Не видала-с.
– Что за чудеса!… Mon cher Карачеев!…
– Ах, извините, пожалуйста, что я вас оставил на минуту, – отозвался Карачеев, выходя в залу, – жене моей дурно.
– Да что дурно, – прервал Чаров, – я не знаю, куда девалась мадам Мильву а?
– Может быть, она в саду?
– Может быть. Они пошли в сад.
– Нет!… Пропала! – повторял Чаров, обходив все дорожки небольшого сада.
– Кто видел, куда пошла дама? – допрашивал Карачеев у людей.
Никто не видал.
– Что за чудеса!
– Верно, она вышла в парк.
– Не может быть! – сказал Чаров.
Но после долгих поисков и расспросов он побежал в парк, околесил все дорожки, всматривался во все лица…
– Нет!
– Чаров, Чаров! – кричали встречные приятели, – куда ты?
– Ах, пошел, ска-а-тина! – отвечал он, толкая от себя и приятелей, и знакомых, и незнакомых,
– Кого ты ищешь?
– Не тебя, у-уфод! А Саломеи нет. Чаров в отчаянии.
– Ах, проклятая! – повторял он сначала, с трудом переводя дух от усталости; но скоро его взяло горе. Смерклось уже, а он ходил взад и вперед по всему парку, останавливался, и чуть завидит вдали какое-нибудь уединенное существо, торопится к нему и всматривается в лицо, как будто забыв и наружность и одежду Саломеи, и подозревая, не приняла ли она на себя чужой образ.
Гуляющая публика стала редеть, разъезжаться; истомленный Чаров, как опьянелый, возвратился на дачу Карачеева.
– Что? Здесь она?
– Нет.
Чаров свистнул и бросился на крыльце на стул.
– Вам не нужен уже экипаж? – спросил Карачеев, – мне необходимо послать скорее за доктором.
– Что такое? – спросил Чаров.
– Коляска вам нужна?
– Коляска? Черт ли мне в коляске, когда ее нет!
– Так я отправлю, – сказал Карачеев.
– Кабриолет мой уехал? – спросил вдруг Чаров,
– Давно.
– Ну, так! верно, она удрала в изломанном кабриолете!… Нелепые женщины!… Одолжите, пожалуйста, коляски, я поеду.
– Я коляску отправил за доктором, жена больна… и потому нельзя было ждать…
– Да что, кого ждать, – сказал Чаров, совершенно растерянный.
– Я пошлю за извозчиком.
– Да, да, в самом деле.
Карачееву было не до гостя. К счастию его, извозчика скоро нашли, Чаров вскочил на дрожки и велел гнать и в хвост и в голову.
– Приехала домой эта дама?
– Какая-с?
– Дурак! Какая! спрашивает!…
– Никак нет-с.
– Как нет-с?
– Никто еще не изволил приезжать.
– Вот тебе раз… Что теперь делать?
И Чаров в отчаянии ходил по комнатам, свистел, распевал, закуривал сигару, бросал снова, прислушивался к стуку экипажей, смотрел в окно; но на улицах все притихло.
– Пропала! – проговорил он наконец, – ну, черт с ней! Авось сама отыщется.
Но беспокойное чувство одолевало Чарова; он велел запрячь коляску, бранился за медленность и, наконец, вскочил в нее и крикнул: «В парк!»
Подъезжая уже к Тверским воротам, он как будто очнулся и потер голову.
– Куда ж меня черт несет?… Пошел к Аносову.
Поэт уже покоился крепким сном. Чаров поднял тревогу у ворот, перебудил весь дом, пробрался в спальню к поэту, крикнул:
– Ска-атина! спит! Вставай, у-у-урод! Испуганный поэт вскочил.
– Что такое? – вскричал он спросонок.
– Вставай, ска-атина! Читай какие-нибудь стихи! Ну!
– Ах, Чаров, это ты?…
Аносов встал, надел халат, а Чаров бросился на его постель, растянулся и – ни слова; а наконец захрапел.
Часу в девятом утра по улице, на которой красовался дом Чарова, окрашенный модной краской, под цвет глины, ехала закрытая коляска. Не доезжая до дому, коляска остановилась.
– Прощай, мой Георгий! Боже мой, как я тебя люблю!
– Когда ж мы увидимся?
– Я тебя уведомлю.
– Прощай!
– Au revoir! [242]
Молодой человек выскочил из коляски, поцеловал свои пальцы, сдунул поцелуй и исчез. Коляска продолжала путь к дому Чарова; из нее вышла Саломея.
Вскоре и Чаров возвратился домой. Он проспал до позднего утра у Аносова.
Как будто после тревожного сна, в котором он ловил за хвост счастье в виде очаровательного существа, и не поймал, Чарову тяжело зевалось.