– Что я теперь сделаю! Завтра поход! – проговорил Иван Данилович.
Машенька вдруг тяжело задышала, спазматическое рыдание стеснило ей грудь, слезы катились градом.
– Иван Данилович, что мы будем делать, как вы уедете? – сказала, залившись слезами, и мать.
– Я не поеду! я хоть в отставку! Мне нельзя оставить Марьи Ивановны, – отвечал Иван Данилович, не помня себя.
– Марья Ивановна, выпейте воды.
– Ах, дайте! – произнесла она.
Хлебнув воды, она схватила руку Ивана Даниловича и, всхлипывая от волнения в груди, проговорила:
– Не уезжайте, я умру без вас!
– Не уезжайте, Иван Данилович, – повторила и мать. Отец, стоявший, повеся голову, подле кровати, как будто
очнулся; заложив руки назад и задумавшись, он прошелся по комнате.
– Глупо выходить в отставку, – сказал он сам себе. – Послушай, душа моя, – продолжал он, позвав жену, – ну, каким образом Иван Данилович выйдет для нас в отставку?… Он по доброте, пожалуй, на все готов, да чем же мы ему заплатим?
– Ах, мои батюшки, да что ж делать-то? уморить Машу? Он сам видит, что нельзя ее оставить так.
– Да чем же мы заплатим-то за это?
– Чем? Уж он будто такой человек, что будет с нас требовать платы.
– Хм! Из каких же доходов он бросит службу?
– Из каких!… Ох уж не люблю, как такие вещи говорят!… Да и до того ли теперь; дочь умирает, а он думает, чем расплачиваться с доктором! Право!
– Ох, вы!
Машенька поуспокоилась. Но отец ее все еще продолжал неспокойно ходить по комнате; вызвал потихоньку Ивана Даниловича и, откашлянувшись, сказал ему:
– Иван Данилович, я вам признательно вперед должен сказать, что мне нечем платить за заботы ваши о Маше.,. Вы же сказали, что готовы и службу оставить, лишь бы не оставить ее без помощи…
– Нельзя оставить ее в таком положении, – сказал смущенный Иван Данилович.
– Чем же мы заплатим вам за такую жертву?
– Мне ничего не надо.
– Ну, мое дело было сказать.
На другой день полк выступила Иван Данилович взял на две недели отпуск.
Он спокоен, и Машенька спокойна, встает уже с постели весела; но время отпуска прошло. Иван Данилович задумался.
Машенька что-то опять припала.
Несмотря на материнскую прозорливость, мать ее нисколько не понимала ее болезни. Она думал а, что, слава богу, Машеньке гораздо лучше; но отец, спроста, понял, в чем дело.
– Иван Данилович, – сказал он ему, – вы подняли Машу из гроба… а мы вам обязаны по гроб… чем заплатить вам за добро!… Маша у нас одно богатство… берите хоть ее, если по сердцу.
У Ивана Даниловича слезы выступили из глаз от радости, он бросился на шею к отцу.
В это время вошла мать Машеньки.
– Душа моя, я говорил тебе, что с Иваном Даниловичем придется расплачиваться за вылечку Маши… он просит многонько… словом, все, что у нас есть за душой.
Она испугалась.
– Иван Данилович, – проговорила она, – вы знаете, что мы не имеем состояния, рады отдать вам все, да ведь у нас дочь невеста…
– Вот то-то и есть, что дочь невеста, – сказал отец.
– Так вы сами подумайте…
– Он уж думал об этом.
– Что думал?
Иван Данилович, смущенный, безгласный, бросился к руке.
– Осчастливьте!
– Господи!
И так далее. Машенька вспрыгнула от радости три раза: на шею отца, на шею матери и на шею Ивана Даниловича. Денщик Филат надулся: он думал, что вот тебе раз! Пойдет хозяйство! Да какова-то еще!
V
Женитьба – прекрасная вещь: спросите у всех, которые женились и вышли замуж по душе и живут себе припеваючи в любви и согласии. Но это, говорят, просто счастье: чужая душа, говорят, потемки. Ну, засветите фонарь: друга и посреди белого дня надо искать со свечой.
Иван Данилович женился. Марья Ивановна, несмотря на страшное впечатление, которое производила на нее шпага, висящая у боку его, вышла за него замуж с условием, чтоб он никогда не обнажал этого убийственного орудия и не ходил на войну.
– Помилуй, Машенька, чего ты боишься! – говорил ей Иван Данилович, – ведь это больше ничего, как оффиция.
– Ну, ну, ну, оффиция! Бог с ней! Поставьте ее в угол, Иван Данилович, я боюсь ее.
– Эх, сударыня-барынька, вот этим только вы изволите быть не хороши, что шпагу не любите, – заметил Филат, который всегда вмешивался в беседу молодых супругов, – сами вы посудите, как же барину быть без шпаги?… Не приходится, сударыня; ведь он не арестованной… Видите ли что…
– Ну, разговорился, ступай себе! – прервал его Иван Данилович, который, однако же, привык к радушной бесцеремонности Филата.
– А вот как пошлете за чем, так и пойду. Что ж мне так-то ходить, – отвечал Филат, – на кухне у меня все в исправности; гам я сам за собой хожу; а вот здесь барынька-то еще порядков не знает, так и надо присмотреть, не равно что спросите.
Ивану Даниловичу надоедает присутствие Филата, а Марья Ивановна рада ему; ей все кажется, как будто опасно оставаться одной с мужчиной.
– Не гоните его, Иван Данилович, – упрашивает она, когда Иван Данилович скажет: «Ну, ступай, ступай себе!»
Женившись и отправляясь на новоселье полка, Ивану Даниловичу неудобно было взять с собою женскую прислугу, и потому решили до приезда на место обойтись без нее.
– Да и зачем, – говорил Иван Данилович, – у меня Филат и кухарка и прачка; вот только разве девка будет нужна одевать Машеньку.
– Вот какие пустяки! – возражала Машенька, – как будто я сама не могу одеться!
– Она у меня с малолетства так приучена, что уходов больших за ней не нужно, – прибавляла мать.
Таким образом молодые супруги и отправились в полк, в сопровождении только одного Филата, а Филат тому и рад; потому что он уже начинал горевать и задумываться: уж как заведутся где, думал он, бабы, так там порядка не ожидай!… это уж такая порода. Удостоверившись же, что все должности остаются при нем, да еще сверх должностей кухарки и прачки возлагается на него должность горничной, – Филат ожил.