Вместо ответа на его слова Саломея очень спокойно отняла свою руку, которую он хотел взять.
– Ты меня не поняла, ma ch?re, – начал Чаров в оправдание, – мне все приятно, что ты желаешь… но иногда нельзя же… мне показалось, что ты рассердилась на меня и хотела затронуть этим мое самолюбие…
– Рассердилась! Что это за выражение? Я его не понимаю.
– Если не понимаешь, так и не сердись, – сказал Чаров, прилегая к плечу Саломеи.
– Пожалуйста, поезжайте; дайте мне успокоиться от неприятных чувств, которые вам так легко во мне возбуждать.
– Какая ты, Эрнестина, раздражительная, – хотел сказать Чаров, но побоялся. – Ну, прости, – сказал он ей вместо этого и помчался в клуб.
На душе у него стало легко. Есть тяжелая любовь, от которой истомленное сердце радо хоть вздохнуть свободно.
В клубе Чарова встретили с распростертыми объятиями. Он как будто ожил со всеми своими причудами и поговорками.
– Чаров! душа моя! Где ты, mon cher, пропадал? Можно с чем-нибудь поздравить?
– У-урод ты, душа моя! ты знаешь, что я поздравления с праздником принимаю у себя в зале, а не здесь.
– Нет, скажи правду, – сказал один из закадычных друзей, взяв его под руку и отведя в сторону. – Говорят, ты женился?
– Ска-атина! Что ж это – запрещенная вещь, что ли, что ты меня спрашиваешь по секрету?… Аа! Рамирский! Ты как попал сюда? – вскричал Чаров, увидя Рамирского.
– Совершенно случайно, – отвечал, невольно смутясь от горьких воспоминаний, Рамирский.
– Помнишь еще или забыл свой malheur [285], братец? Я сам вскоре получил отставку; это уж такая служба: долго на месте не просидишь. Меня, братец, отставили за грубость.
– Тебя, mon cher? Какая служба? Когда же ты служил? Каким образом тебя отставили? – прервал приятель Чарова.
– Очаровательная служба, братец, по вздыхательной части; да я вздыхать не умею.
Рамирский не вынес, отвернулся к магнату Волобужу, который стоял подле и вглядывался в Чарова.
– Позови же этого ска-атину к себе, – сказал магнат, отходя с Рамирским на другой конец залы.
– Ах полно пожалуйста, я его терпеть не могу!
– Я сам его терпеть не могу, – сказал и магнат, – это-то и причина, по которой я хочу с ним познакомиться покороче.
– Это кто такой? Что за новое лицо? – спросил Чаров у своего приятеля, показывая на магната.
– Это иностранец, венгерец Волобуж, магнат, богач и прелюбезный человек.
– Аа! Это-то он. Мой наследник у Нильской? Что, правда это, что он близок к ней?
– Говорят; впрочем, очень вероятно; он вскружил голову всем дамам.
– Ах, ска-атина!
– Скотина, скотина, а молодец; из первых магнатов Венгрии; говорят, что кремницкие золотые и серебряные рудники принадлежат ему… Какие, говорят, у него великолепные замки в горах!…
– Тем лучше; уу-род! Играет он в карты?
– О, еще как!
– Так я оберу у него всю золотую руду и все замки, поселюсь в Венгрии; мне Россия надоела!… Уу-род! – сказал Чаров.
Хвастливая мысль как будто подожгла его.
– Честное слово оберу его! – прибавил он разгорячась.
– А что ты думаешь, накажи-ка его в самом деле; это славно! – сказал приятель Чарова.
Известно, что не столько собственные мысли, сколько люди любят поджигать друга на предприятия, где можно сломать голову: любопытное зрелище, весело смотреть, ахать и восклицать: каков!
– Рамирский! – оказал Чаров, схватив его за руку, так что он вздрогнул, пробужденный внезапно от задумчивости, – Рамирский, ты коротко знаком с этим венгерцем?
– Мы рядом живем в гостинице «Лондон», и вот все мое знакомство.
– Он, mon cher, говорят, интересный человек. Он у тебя часто бывает?
– Да, когда дома, мы проводим время вместе.
– Я к тебе приеду, познакомь меня с ним. Завтра ввечеру я буду у тебя; пригласи его.
– Если хотите, я теперь же скажу ему, что вы желаете с ним познакомиться.
– Non, non, non, много чести!… Лучше завтра у тебя, – сказал Чаров, – да! Что ты, mon cher, не ревнуешь его к Нильской?
– Это что за вопрос? – спросил Рамирский, вспыхнув.
– Хм! что за вопрос! Как будто тебе неизвестно.
– Что такое?
– Про Нильскую? Ты бываешь у нее?
Рамирский, не отвечая ни слова, с недоумением посмотрел на Чарова.
– Ну, ну, ну, ты что-то так странно посмотрел на меня; понимаю и умолкаю!… Bonjour, mon cher! пойдем играть! – крикнул Чаров, обратись к одному проходившему мимо толстяку, и ушел с ним; а Рамирский еще глубже задумался, прошел по зале, склонив голову, потом вышел в переднюю и уехал.
II
На другой день Дмитрицкий, по обычаю, вошел в номер к Рамирскому, который в тревожном расположении духа ходил по комнате.
– Здорово!
– Здравствуй, – отвечал Рамирский, не отводя глаз от полу.
– Что ты такой странный?
– Ничего.
– Если ничего, так слава богу. Представь себе, этот урод Чаров обыграл меня на двадцать тысяч… а? каково? Черт знает, что за счастье! С ним просто невозможно играть!… Да какая страсть играть: так и лезет на нож… Он сказал, что сегодня ввечеру будет у тебя – даст реванжику… Но я боюсь с ним играть, право, боюсь! В первый раз в жизни оробел; но надеюсь на счастье!
– Несчастлив в картах, счастлив в любви! – сказал Рамирский, вздохнув.
– В любви? Какая, mon cher, любовь! И в эту игру пе составишь теперь на счастье и пожизненного капитал}', не только что на вечность, чтоб, как говорится, и за гробом жить душа в душу, обнявшись, и составить, так сказать, единое, целое, нераздельное существо.
– Современность не требует этой вечности, по правилу, что в мире вечных измен надо и самому быть изменчивым,