– Зачем же говорить такие вещи? – сказал Дмитрицкий, выслушав жалобы Кумина.
– Да нельзя; как можно остеречься на каждый час? Сам иногда в досаде; намоют голову, проголодаешься как собака, приедешь домой, а тут, бог ее знает, какая-то особенного рода чувствительность!… Например, теперь: мне надо торопиться ехать отыскать ваши бумаги и вещи, так нет! брось все! Сами вы видели.
– Что ж делать! домашнее спокойствие дороже всего, – сказал Дмитрицкий.
– Да как же быть-то, почтеннейший мой?
– Жена ваша поэтическое существо, с ней нельзя обходиться, как с простой женщиной.
– Кто ж говорит, я это очень знаю, это и по ее комплекции видно; да как же быть-то?
– Как быть? Я вам сказал, что домашнее спокойствие дороже всего; сохраняйте ее спокойствие, угождайте, предупреждайте все желания, окружите ее литераторами, поэтами, напечатайте ее стихотворения, и тогда известное дело: больше будет шуметь в свете, меньше будет шуметь дома.
– Ой, ой, ой, – проговорил в раздумье Кумин. – Оно конечно: женщина необыкновенная, сочиняет на удивление, могла бы блистать в свете… Да угоняешься ли за людьми?… Когда мне заниматься всем этим? то на следствие, то туда, то сюда… Однако ж, кажется, она поуспокоилась. Я съезжу поскорей… я сейчас ворочусь…
Кумин поскакал для розыска бумаг и вещей Дмитрицкого, а Дмитрицкий пошел в отведенную ему комнату.
– «Странная вещь, непонятная вещь!» – проговорил он, прилегая на диван. – Однако ж все это и глупо и скучно или, лучше сказать, чересчур замысловато, так, что концов не найдешь!… Очень нужно было судьбе спасать меня, чтоб после не знать, куда деваться со мной!… Сам я и не пошевельнусь: все надоело!… ни шагу! что угодно судьбе и людям, то пусть со мной и делают!…
И в самом деле, Дмитрицкий отложил попечение заботиться о себе. Преравнодушно слушал он отчаяние Кумина, который после неоднократных поисков объявил ему с ужасом, что ни вещей его ни бумаг нигде не отыскивается; что он не знает, как теперь быть, что просто – беда!
– Ничего, – отвечал Дмитрицкий, – как-нибудь обойдется.
– Да, обойдется!… За вещи мне придется платить; а насчет пропавших бумаг надо напечатать объявление в газетах.
– Платы мне вашей не нужно; но со мной-то что вы будете делать, если век не найдутся мои бумаги? – спросил Дмитрицкий.
Кумин пожал плечами.
– Надо вам будет донести начальству, что вот так и так потерял аттестат, вам вышлют другой; а между тем можете ехать куда угодно.
– Нет, сам я об этом не буду беспокоиться; как хотите, так и делайте, а без бумаг я не поеду.
«Хм, молодец какой! верно, понравились стихи моей жены?… хоть век вековать здесь!» – подумал Кумин, и он приложил все заботы, чтоб сбыть скорее с рук Дмитрицкого.
Легко или не легко было это сделать, но он исходатайствовал свидетельство о пропаже его бумаг и вид на свободное прожитие повсюду, где ни пожелает, до истребования нового аттестата.
Доставив Дмитрицкому эти бумаги, Кумин предложил ему и необходимую сумму денег на дорогу, куда пожелает ехать.
– Взаймы, не иначе, Петр Фадеевич, – сказал Дмитрицкий. – Хоть шайку воров и разбойников наберу да награблю денег, а отдам вам долг; мне не в первый раз быть атаманом, да и литератором также: хоть накраду стихов, а сочиню поэму и посвящу Домне Яковлевне! Будьте здоровы, желаю вам счастия и тому подобных вещей!
Простившись с Куминым, Дмитрицкий отправился прямо в гостиницу «Лондон».
– Федя! я опять в живых! – вскричал он, вбежав в номер, занимаемый Рамирским.
– Дмитрицкий! Опять метаморфоза? Откуда ты? – вскричал и Рамирский, обнимая его. – Мне сказали, что тебя взяли? – прибавил он тихо,
– Взяли, да и сами не рады, что взяли! Ты собираешься в дорогу?
– В деревню, с Машей.
– Ууу, «странная вещь, непонятная вещь!» Неужели? Так я с вами.
– Душою рад; но скажи, пожалуйста, на каком ты теперь положении?
– На прежнем, допотопном. Теперь ты меня не бойся: у меня есть теперь что показать на заставе. Только одно на душе – Саломея; не знаю, что с ней делается.
– Ох, эта Саломея! – сказал Рамирский. – Оставь, пожалуйста, ее в покое!
– Нельзя, душа моя: чудная женщина! Если б не она, я бы век остался венгерским магнатом. Мне следует поблагодарить ее. Послушай, ты еще не скоро поедешь?
– Тотчас после обеда.
– О, так я успею.
– Куда ты? Пожалуйста, не езди никуда.
– Не могу; узнаю по крайней мере о здоровье. До свидания!
– Обедаем вместе?
– Очень натурально; я теперь на твоих хлебах: своих нет.
– Чудак, чудак! Деятельная душа, которая не знает, куда деваться с своей свободой! – проговорил Рамирский вслед Дмитрицкому.
Время обеда наступило; на стол накрыто; половой несколько уже раз спросил, подавать ли кушанье?
– Погоди немного, – отвечает Рамирский, выжидая Дмитрицкого и расхаживая по комнате с беспокойной думой об нем.
Дмитрицкий не возвращается. Но вот слышно, кто-то вошел. Рамирский бросился к дверям.
Вошел слуга с докладом что «Марья Михайловна Нильская изволили подъехать к воротам и ждут».
– Сейчас, сейчас, – сказал Рамирский, – доложи, что сию минуту… А его все нет. Где ж его искать? а так нельзя оставить: у него нет, я думаю, ни копейки…
– Кушать, стало быть, не будете? – спросил Иван, слуга Рамирского, готовый уже в дорогу.
– Нет!
– Портфель прикажете выносить в коляску?
– Погоди!… Дай сюда!
И Рамирский, как будто наведенный на счастливую мысль Иваном, присел, написал письмо, вложил в него пачку ассигнаций, запечатал и кликнул Ивана.