— Не понимаю. Впрочем, как хочешь, я только так сказал.
— В котором часу вы возвратитесь? — спросила Саломея, когда Чаров, прощаясь, поцеловал у нее руку.
— Я постараюсь скорее возвратиться; я не хочу, чтоб ты без меня скучала. Во всяком случае, я возвращусь часам к шести, и мы будем обедать вместе.
— Но вы не располагали обедать дома.
— Но ты не любишь обедать одна.
— Со мной будет обедать мосье Georges.
— Приглашать бог знает кого с улицы обедать с собой! — сказал Чаров с досадой. — Нет уж, пожалуйста, Эрнестина, это мечта!.. Всякая ска-атина будет у меня в доме обедать! — прибавил он по-русски.
— За кого вы меня почитаете? За женщину с улицы, которая не знает приличий? — произнесла, гордо вскинув голову и презрительно усмехнувшись, Саломея.
— Помилуй, Эрнестина… Ты всем обижаешься, — сказал Чаров, всегда смирявшийся пред непреклонным высокомерным взором ее. Он выражал для него всю полноту достоинства не только светской женщины высшего тона, но какой-то Юноны, нисшедшей для него с Олимпа.[284] Как будто припоминая, что Эрнестина не простая смертная, Чаров тотчас же преклонял пред ней колена и молил о помиловании.
Вместо ответа на его слова Саломея очень спокойно отняла свою руку, которую он хотел взять.
— Ты меня не поняла, ma ch?re, — начал Чаров в оправдание, — мне все приятно, что ты желаешь… но иногда нельзя же… мне показалось, что ты рассердилась на меня и хотела затронуть этим мое самолюбие…
— Рассердилась! Что это за выражение? Я его не понимаю.
— Если не понимаешь, так и не сердись, — сказал Чаров, прилегая к плечу Саломеи.
— Пожалуйста, поезжайте; дайте мне успокоиться от неприятных чувств, которые вам так легко во мне возбуждать.
— Какая ты, Эрнестина, раздражительная, — хотел сказать Чаров, но побоялся. — Ну, прости, — сказал он ей вместо этого и помчался в клуб.
На душе у него стало легко. Есть тяжелая любовь, от которой истомленное сердце радо хоть вздохнуть свободно.
В клубе Чарова встретили с распростертыми объятиями. Он как будто ожил со всеми своими причудами и поговорками.
— Чаров! душа моя! Где ты, mon cher, пропадал? Можно с чем-нибудь поздравить?
— У-урод ты, душа моя! ты знаешь, что я поздравления с праздником принимаю у себя в зале, а не здесь.
— Нет, скажи правду, — сказал один из закадычных друзей, взяв его под руку и отведя в сторону. — Говорят, ты женился?
— Ска-атина! Что ж это — запрещенная вещь, что ли, что ты меня спрашиваешь по секрету?… Аа! Рамирский! Ты как попал сюда? — вскричал Чаров, увидя Рамирского.
— Совершенно случайно, — отвечал, невольно смутясь от горьких воспоминаний, Рамирский.
— Помнишь еще или забыл свой malheur,[285] братец? Я сам вскоре получил отставку; это уж такая служба: долго на месте не просидишь. Меня, братец, отставили за грубость.
— Тебя, mon cher? Какая служба? Когда же ты служил? Каким образом тебя отставили? — прервал приятель Чарова.
— Очаровательная служба, братец, по вздыхательной части; да я вздыхать не умею.
Рамирский не вынес, отвернулся к магнату Волобужу, который стоял подле и вглядывался в Чарова.
— Позови же этого ска-атину к себе, — сказал магнат, отходя с Рамирским на другой конец залы.
— Ах полно пожалуйста, я его терпеть не могу!
— Я сам его терпеть не могу, — сказал и магнат, — это-то и причина, по которой я хочу с ним познакомиться покороче.
— Это кто такой? Что за новое лицо? — спросил Чаров у своего приятеля, показывая на магната.
— Это иностранец, венгерец Волобуж, магнат, богач и прелюбезный человек.
— Аа! Это-то он. Мой наследник у Нильской? Что, правда это, что он близок к ней?
— Говорят; впрочем, очень вероятно; он вскружил голову всем дамам.
— Ах, ска-атина!
— Скотина, скотина, а молодец; из первых магнатов Венгрии; говорят, что кремницкие золотые и серебряные рудники принадлежат ему… Какие, говорят, у него великолепные замки в горах!..
— Тем лучше; уу-род! Играет он в карты?
— О, еще как!
— Так я оберу у него всю золотую руду и все замки, поселюсь в Венгрии; мне Россия надоела!.. Уу-род! — сказал Чаров.
Хвастливая мысль как будто подожгла его.
— Честное слово оберу его! — прибавил он разгорячась.
— А что ты думаешь, накажи-ка его в самом деле; это славно! — сказал приятель Чарова.
Известно, что не столько собственные мысли, сколько люди любят поджигать друга на предприятия, где можно сломать голову: любопытное зрелище, весело смотреть, ахать и восклицать: каков!
— Рамирский! — оказал Чаров, схватив его за руку, так что он вздрогнул, пробужденный внезапно от задумчивости, — Рамирский, ты коротко знаком с этим венгерцем?
— Мы рядом живем в гостинице «Лондон», и вот все мое знакомство.
— Он, mon cher, говорят, интересный человек. Он у тебя часто бывает?
— Да, когда дома, мы проводим время вместе.
— Я к тебе приеду, познакомь меня с ним. Завтра ввечеру я буду у тебя; пригласи его.
— Если хотите, я теперь же скажу ему, что вы желаете с ним познакомиться.
— Non, non, non, много чести!.. Лучше завтра у тебя, — сказал Чаров, — да! Что ты, mon cher, не ревнуешь его к Нильской?
— Это что за вопрос? — спросил Рамирский, вспыхнув.
— Хм! что за вопрос! Как будто тебе неизвестно.
— Что такое?
— Про Нильскую? Ты бываешь у нее?
Рамирский, не отвечая ни слова, с недоумением посмотрел на Чарова.
— Ну, ну, ну, ты что-то так странно посмотрел на меня; понимаю и умолкаю!.. Bonjour, mon cher! пойдем играть! — крикнул Чаров, обратись к одному проходившему мимо толстяку, и ушел с ним; а Рамирский еще глубже задумался, прошел по зале, склонив голову, потом вышел в переднюю и уехал.
II
На другой день Дмитрицкий, по обычаю, вошел в номер к Рамирскому, который в тревожном расположении духа ходил по комнате.
— Здорово!
— Здравствуй, — отвечал Рамирский, не отводя глаз от полу.
— Что ты такой странный?
— Ничего.
— Если ничего, так слава богу. Представь себе, этот урод Чаров обыграл меня на двадцать тысяч… а? каково? Черт знает, что за счастье! С ним просто невозможно играть!.. Да какая страсть играть: так и лезет на нож… Он сказал, что сегодня ввечеру будет у тебя — даст реванжику… Но я боюсь с ним играть, право, боюсь! В первый раз в жизни оробел; но надеюсь на счастье!
— Несчастлив в картах, счастлив в любви! — сказал Рамирский, вздохнув.
— В любви? Какая, mon cher, любовь! И в эту игру пе составишь теперь на счастье и пожизненного капитал}, не только что на вечность, чтоб, как говорится, и за гробом жить душа в душу, обнявшись, и составить, так сказать, единое, целое, нераздельное существо.
— Современность не требует этой вечности, по правилу, что в мире вечных измен надо и самому быть изменчивым,
— По-юпитеровски? следующим образом;
— Пустяки, душа моя! Уверяю тебя, что Юнона — или несносная баба, которая мешалась не в свои дела, или холодная баба, или истерическая женщина, — иначе быть не может: с чего Юпитеру от своей богини гоняться за весталками?
Да на это есть и факт: помнишь, в первой песне Илиады она так привязалась к нему из ревности к Фетиде, что он хотел ее поколотить. Юпитер вышел из себя и хотел поколотить свою жену! Что ж делать с несносной бабой простому-то смертному? а? сам ты посуди! Жена будет пилить тебя: «Да это почему, да это для чего, да ты от меня скрываешь, да я знаю, почему ты вздумал помогать троянцам!» Поневоле скажешь, как Юпитер: «Послушай, душа моя, у тебя на каждом шагу подозренья, только и дела, что за мной примечать, только и занятия, что мешаться в мои дела да выпытывать, что и для чего я делаю; я тебе говорю, что этим ты ничего доброго не сделаешь, а только отвратишь от себя мое сердце!..» Ну, разумеется, и отвратила, и пошел добрый молодец на сторону; хорошо еще, что не запил.