— На всех литературных вечерах бывает; не из последних: недаром все сочинители назвались к нему на вечер,
— Когда ж это?
— Сегодня.
— Ей-богу? Это… я вам скажу!
— А? Как ты думаешь, Григорий Иванович?
— Да, любопытно взглянуть на сочинителей; я хоть и много читал, почти все сочинения; но читать все не то. Я читал вот и Полевого,[34] Булгарина[35] читал, читал вот Кота бурмосеку,[36] как бишь его? Сейчас припомню… а вот не знаю, кто переводит Поль-де-Кока[37]… Это штука! Возьмешь книгу — не оставишь.
— Так если, господа, хотите видеть сочинителей — милости прошу, мы их вам покажем. Миша поехал уж покупать библиотеку.
— Библиотеку для чтения?[38]
— Э, нет, брат, нет, Григорий Иванович: ты возьмешь книгу, другой возьмет, третий — шкаф и пуст. А сыну нельзя без книг. А вот что я тебе скажу, уж извини; как соберутся, я тебя вперед и выставлю; ты заводи с ними разговор о книгах: ты в этом деле знаток, так и мне ловчее будет слово приставить.
— Нет, Памфил Федосеевич, как-то конфузно заводить разговор.
— Нет, сделай одолжение!
— Нет, право, конфузно; пожалуйста, не заставляйте!
— Нет, уж как хочешь!
— Не знаю, отставной ли мундир надеть, или просто в партикулярном фраке?
— Генералы, братец; я думаю, пристойнее в мундире; я сам надену мундир; с коронации не надевал, да нечего делать.
— Так прощайте покуда, Памфил Федосеевич: мне надо купить еще темляк, да и шляпенка очень стара…
— Ах ты, господи! — вскричал Памфил Федосеевич, — совсем из головы вышло!
— Что такое?
— Степанида Ильинишна уехала; а я и позабыл сказать ей, чтоб купила английской-то соломки!
— Для чего вам английская солома?
— К чаю, братец!
— Как, к чаю?
— Как, к чаю! ну, просто к чаю, вместо хлеба и сухарей.
Лукьян Анисимович пожал плечами и посмотрел на Григория Ивановича с выражением: не сошел ли Памфил Федосеевич с ума?
Григорий Иванович понял и покачал головою.
— Уж лучше с мякиной, чем с соломой, Памфил Федосеевич, — сказал Лукьян Анисимович, ставя трубку на окно и взявшись за шапку.
— И этого-то ты не понимаешь! Едал пирожное кудри?
— Это знаю.
— Ну, так царские кудри похожи на кудри; а это на солому.
— А! стало быть, это пирожное?
— Не пирожное, а просто из теста или из муки сделана солома, а ее едят с чаем.
— Что не выдумают; а все англичане. Я и чай с маслом чухонским однажды попробовал — очень недурно. Так прощайте, Памфил Федосеевич.
— Прощайте, Григорий Иванович.
— До свидания.
— До свидания, Лукьян Анисимович.
Между тем как Памфил Федосеевич занялся рассматриванием своего мундира, сынок его приехал в книжный магазин и потребовал сочинения всех русских литераторов.
— Вам, верно, составлять библиотеку? — спросил книгопродавец, человек с книжным смыслом, который понимал достоинства литературных произведений и, вероятно, знал, что и книги, как людей, по платью встречают, а по уму провожают; что рост и дородность есть достоинства более всего замечательные; что самая занимательная и ходкая книга есть или шут, или забавник, или враль, или любезник, который говорит очень мило пошлости; или рассказчик-сплетник, который выносит сор из избы и взводит на всё и на всех небывальщину; или выглядывающий колдуном, падшим ангелом, на которого находит стих, смущающий душу; или, наконец, какой-нибудь модник, который весь не свой.
— Вам, верно, составлять библиотеку?
— Именно.
— Так вот Ломоносова сочинения, Державина, Сумарокова.
— Э, нет, мне этих не нужно.
— Так какие же сочинения всех литераторов? Может быть, «Сто литераторов»?[39] Вышел только один том.
— Дайте мне сочинения всех московских литераторов: Загоскина, Погодина, Полевого.
— Полные сочинения?
— Полные.
— Налицо всех нет теперь, в палатке; да вам, чай, нужны в переплете; так дня через два будут готовы.
— Нет, мне сегодня нужно.
— Так не угодно ли взять, что есть налицо. Да ведь московского нынче нет ничего нового. Вот не угодно ли новый роман К…?
— Нет, К…а мне не нужно.
— Прекрасный роман, в четырех частях. Он теперь здесь, в Москве.
— В Москве? неужели? Ах, мне надо с ним видеться; где он стоит?
— В гостинице «Европа».
— Так положите и роман К-…а; да поскорее, мне некогда.
— Сию минуту; да уж позвольте иные в бумажке положить: это все равно-с лучше переплести, когда поизорвутся.
— Хорошо; или нет… Впрочем, пожалуй.
Книгопродавец понял, с кем имел дело. Он навязал огромную кипу московского литературного хламу, подкрасил несколькими романами и повестями известных писателей, составил счет на двести пятьдесят рублей; взял деньги, низко поклонился доверчивому покупщику и сам вынес книги в коляску.
Михайло Памфилович заехал еще во французский магазин, купил несколько изданий illustr?s с политипажами,[40] и потом помчался в «Европу».
— Здесь стоит господин К…?
— Извольте посмотреть, на доске записано.
— А! в третьем нумере; где третий нумер?
— Извольте идти наверх: там покажут.
Михайло Памфилович, входя на лестницу, снял шляпу, поправил гребеночкой волоса, отыскал сам третий номер, потому что в коридоре никого не случилось. Дверь ее заперта; вошел в переднюю — никого нет; но в комнате кто-то распевает.
Михайло Памфилович приотворил легонько двери и вздрогнул, когда раздалось:
— Кто там?
Раскинувшись с ногами на диване, лежал довольно еще молодой человек, с истощенным уже лицом, с впалыми глазами, но в которых блистал огонь. Венгерка нараспашку, руки по карманам широких шаровар.
— Извините, — проговорил Михайло Памфилович, сделав современный реверанс головой вперед и поправляя очки, — в передней никого нет… и я не мог предупредить карточкой… Узнав, что вы посетили Москву, я, как почитатель вашего таланта…
— Покорнейше прошу! — сказал Дмитрицкий, окинув быстрым взглядом Михаила Памфиловича. — С кем имею честь говорить?
— Я так люблю русскую литературу, — отвечал Михайло Памфилович, подавая карточку, — я наслаждался чтением ваших сочинений и не мог отказать себе в желании видеть известнейшего нашего литератора.
«О-го! я сочинитель! прекрасно! Я думал поискать со свечой такого знакомца, а он сам явился: Михайло Памфилович Лычков», — подумал Дмитрицкий, прочитав визитную карточку.
— Очень рад познакомиться, сказал он вслух, — вы мне делаете много чести.
— Помилуйте, я так уважаю гениальность.
— Вероятно, и сами сочиняете? Кажется, я что-то читал…
— Ах, нет, я еще совсем неизвестен на этом поприще…
— Вы постоянный московский житель?
— Постоянный.
«Ну, о чем же мне еще с ним говорить?» — подумал Дмитрицкий, смотря на Михаила Памфиловича, который почтительно устремил на него свои очки и ожидал нового вопроса.
— Москва — бесподобный город!
— Вам понравилась? Но как вы ее находите в сравнении с Петербургом?
— О, я нахожу, что Москва гораздо обширнее… Вы имеете здесь собственный дом?
— Как же-с, мой батюшка имеет свой собственный.
— Чем же вас потчевать?… Эй, кто тут? Что-нибудь закусить да бутылку шампанского!.. да сыру! Ведь я сказал, чтоб кто-нибудь здесь дежурил! Представьте себе, я здесь один-одинехонек, даже человека нет со мной.
— Вероятно, приехали в дилижансе? Человек — совершенно лишнее.
— О, как можно, я не привык ездить без своего человека. Нo y меня, верст за пятьдесят отсюда, сломался экипаж, два колеса вдребезги, а ось пополам; я оставил коляску, людей, чтоб как-нибудь починили, а сам поскакал на почтовых, приезжаю в дом к одному знакомому, а он уехал из Москвы. Что делать? принужден был остановиться в гостинице.
— Это, точно, неприятно.
— Очень, очень неприятно! Вы трубку курите или сигары? Эй! подай сигар, да лучших!.. Не угодно ли отведать сыру… Откупорь! Это не кислые щи?[41]
34
[34]
35
[35]
38
[38]