— Червяк, земляшка, червяк! — взвопила толпа. — Дикарь! Пустобрех! Спесивец!..
Качнувшееся небо потемнело в глазах Гундарева. «Вот тебе и гоп-гоп, тру-ля-ля!» — зигзагом пронеслось в мыслях. Он судорожно, как утопающий, глотнул воздух.
— А может, не только червяк? — опустошенно произнес он, не заботясь, услышат его или нет. Услышали, стихли. — Может, еще и глупец? Говорите, ну? Что у вас там еще за пазухой?..
Толпа не шевельнулась.
— Нет, ты не глупец, — неуверенно проговорил кто-то. — Дурак звездный путь не осилит…
— И все-таки глупец, — возразил другой голос. — С нами ты глупец… Чванливый дурак…
— А хотите знать, почему? — тихо, с оборвавшимся сердцем, сказал Гундарев. — Так слушайте. Нет, подождите… В старину у нас говорили: глас народа — глас божий. Значит, сейчас вы для меня великие из великих. И если в час Семилунья у вас говорят правду, то… Хотите верьте, хотите нет, мы к вам пришли с чистыми намерениями. Но… Такого удушливого этикета, такой фальшивой любезности, такого обмана я еще не встречал! А мы-то, глупцы, надеялись… Вот вам моя правда, и делайте с ней, что хотите!
«Что я говорю!» — ахнул он мысленно, но было поздно.
— Эх! — вырвалось у кого-то.
Гундарев смутно видел приблизившиеся к нему лица. Его сдавила молчащая толпа, все стало ее безмолвным прикосновением, едким запахом множества тел. Сознание Гундарева обмерло в безразличии.
Внезапно кольцо разомкнулось, он почувствовал себя на свободе. Зрение постепенно вернулось. Он стоял подле ступеней храма, рядом никого не было, вдали, как прежде, кипело веселье.
Пошатываясь. Гундарев отступил в тень деревьев. Тело едва повиновалось ему, в небе, то ли от слез, то ли еще от чего, двоились размытые луны. Все кончилось, их миссия была теперь бесполезной, но Гундарев не жалел ни о чем и меньше всего о крахе своей дипломатической карьеры. Заслоны прорвало, он высказался, выкрикнул, теперь в душе было пусто, черно и легко.
— А, вот вы где! — Гундарев даже не вздрогнул от этого возгласа. — Ну и вид у вас, господин Посол! Что, вас тоже «почистили»?
Круглое лицо Рамиреса блестело от пота, он отдувался и сиял не хуже полной луны.
— «Почистили»? — не узнавая звука своего голоса, сказал Гундарев. Скажем точнее: оплевали.
— Верно! — словно чему-то радуясь, вскричал Рамирес. — Так нам и надо!.. А меня надо гнать, — добавил он жестко. — Ну чем, чем мы интересовались?! Только не обрядами празднеств, ими в последнюю очередь. Как же, как же: делу — время, потехе — час! Непростительно для меня, я все же этнограф…
— Что из этого следует? — бесстрастно осведомился Гундарев.
— Нет, это же прекрасно! Вы только подумайте: есть день и час, когда все переворачивается и всякий ридлянин кому угодно может швырнуть правду в лицо, выплеснуть все накипевшее. Как это похоже на Землю!
— На Землю?!
— Именно, именно! Наидревнейший, можно сказать, ритуал… Вождь племени, прежде чем его возведут в сан, должен пройти поношение, чтобы чувствовал, помнил, не заносился! И даже в поздние времена подвластный и ничтожный мог однажды, в ритуалом дозволенный час, обличить своего властителя… Час равенства и раскрепощения, социальная отдушина, противовес жесткой заданности бытия! Мы это утеряли, заменили иным, а тут, надо же, сохранилось в своей первозданности!
Гундарев отступил на шаг.
— Вот, значит, как… И что же вы им, «оплевывающим», интересно, ответили?
— А ничего. Мы забыли, отвыкли, не знаем, как это бывает, ну и… Рамирес развел руками. — Зато теперь все как на ладони: и что плохого о нас думают, и как относятся, и какие мы идиоты… «Момент истины», да какой! И это вопреки всей их этикетности, регламентации, фальши… А может, наоборот, благодаря этому? Крайность обязательно порождает свою противоположность! Без отдушин жить-то нельзя…
— Нельзя, — эхом отозвался Гундарев. В его сознании смутно забрезжила какая-то мысль. — И что же вы сделали после «оплевывания»?
Поверить трудно! Сплясал! — Рамирес лихо откинул голову, — Вместе со всеми, и это было здорово. Этнограф я или не этнограф? Слушайте, господин Посол, если вы полагаете, что тем самым…
— Ничего я не полагаю. И я тебе больше не «господин Посол», заруби это себе на носу!
О! Уж не воспользоваться ли и мне «правом Семилунья»?
Валяй! Сейчас меня интересуют только две вещи: бочка вина и Твор.
— Бочка? — глаза Рамиреса выкатились сильнее обычного.