Похлопываю его селедкой полицайской по щекам, едва заохал, глазыньки продрал — тут же начинаю предварительные ласки — с размаху его, плашмя по пузу, с оттяжечкой — эть! Знатно шлепнуло. Едва он взвыл, глаза выпучив, тут же легонько по горлу — едва-едва, а то убить ненароком можно же — закашлялся, глаза пучит, смотрит с ужасом.
— Ва-ва-ва… Аааа! — тихоненько подвывать начинает — Я… все отдам, у меня при себе совсем мало, заберите все…
— Эть! — совсем легонько прикладываю его снова по пузику, и он тут же вздрагивает и затихает, подрагивая. Как бы копыта тут раньше времени сам не откинул, с перепугу. За грабителя меня, значит, принал, да? Ничо, поправим. Сдвинул шемах, нагнулся над ним — Ну? Узнал? Надеюсь, все понятно?
— У-у-у… — тихонечко подвывая, отползти пытается, но сие я пресекаю, опять похлопыванием по пузу. — У-у-з-знааааал!
— Вот, и славно — говорю ему — Времени у меня нет, совсем, потому отвечай быстро. Богами клянусь, не трону — нахер ты кому сдался… Ну, ну, чего оживился, радостно так? Жить хочешь? Это понятно…
— Ва-ва… Все! Все отдам!
— Пасть закрой. Нахрен мне твои бабки сдались. Давай, говори — кто велел меня опоить? Ну?
— Ка-как… Какое…
— Эть! — вполсилы уже по пузу — Цыц! Повторяю вопрос — кто? Пойми, дурак, я и так знаю. Ну. Говори, паскуда! Иначе, Боги видят — здесь и останешься!
— Не… Не понимаю! — и лицо у него вдруг переменилось — какая-то отрешенность появилась тоскливая, резко насторожив. Такое у людей бывает, когда последняя граната остается. Дрожит он весь, пот течет, но в глаза мне с непонятной тоской глядя, пусть и дрожащим голосом говорит твердо — Не скажу ничего. Раз сами знаете, зачем Вам оно?
— Ах, ты ж, паскуда… — тихонько ему говорю, ласково, а в висках шуметь и тикать начинает — ща психану, точно, и пиздец ему, полюбому — Ну, хорошо хоть, не отрицаешь, что опоил, тварь. Давай. последний шанс даю, говори! Что ты пучишься? Ща вот тебе шею перешибу, и все.
— Не… Не губите… — тихонько совсем сипит, на демократизатор косясь — а я и впрямь уже в ярости примеряюсь, как его ребром дубинатора треснуть, чтоб наверняка. Хотя, наверное, все же просто пристрелю — шея у него толстая, пробить башку это раз-на раз, уметь надо к тому же, а зарезать человека, чтоб наверняка — наверняка я тоже не особо умею. Одно дело — на войне, в драке, там ткнул, куда пришлось, и наплевать, а тут — что мне его, как маньяку какому резать, тридцать ножевых? Проще картечину в лоб… Убираю селедку в рукав, и, выдохнув, достаю мелкан. А он как-то даже грустно молвит: — Умоляю, мастер Йохан… Ради дочки… Не губите… Что Вам с моей смерти-то?
Я ему ко лбу ствол приставляю, он аж зажмурился… Тут некстати Юмку вспомнил. Точнее говоря представил — скажут мол ей — батю-то твово — вот тут, в трех шагах, токашто в кустах и завалили. И главное ведь, и впрямь — что мне с того, если он сдохнет? Так-то сказать, только проблемы. Мне его попугать охота было, да самое плохое в этом — если не испугается. А так и вышло — он не испугался. Или он Сэма боится еще больше? Убрал я ствол ото лба, и говорю:
— Ты, дурак, зачем запираешься? Ведь это же Сэм велел, так?
— А… — он на меня пялится, не веря счастью, а потом мелко-мелко головой затряся, давай причитать — Истино. истино так! Не губите! Отдам, отплачу, простите! Ради доченьки…
— Заткнись ты уже — отвечаю — Давай, рассказывай все…
— Не губите… — и снова маска у него на лице прежняя — Не спрашивайте — на что Вам, коли сами все знаете? Я человек маленький, беззащитный… Не губите меня, прошу!
Эвона как, себе думаю. Крепенько его за фаберже Сэм взял. Видать, скелеты в шкафу у нашего кабатчика знантые. Надо будет выяснить… Но потом, это всегда успеется. А сейчас-то чего? Убить его — очень хочется, просто чтоб хоть кого-то убить, но глупее некуда. Да и Юмку жалко. А отпустить — так обиду затаит… Или нет? Все ж предъява-то по делу, а если подумать, могло бы и хужей ему все выйти. Ну, что ж. Придется напрямую с Сэмом базарить. И, кстати, есть мысль.