— Там только французы, — сказал кавалерийский капитан и затем, когда он узнал, кто такой Шарп, он настоял на том, чтобы поделиться флягой бренди со стрелком. Они обменяли новостями о фон Лоссове, друге Шарпа из КГЛ, потом капитан вывел своих людей из ручья на длинную прямую дорогу, которая вела к Сьюдад Родриго.
— Я ищу неприятностей, — крикнул он, обернувшись через плечо, когда уселся в седло, — и с божьей помощью я найду их!
Шарп повернул в другую сторону и поднялся вдоль деревенской улицы туда, где крошечная таверна предлагала крепкое красное вино. Это была крохотная таверна, но и от Фуэнтес-де-Оньоро не так много осталось. Деревня была расположена у самой испанской границы и была разграблена французами, когда они совершали поход в Португалию, потом опустошена снова, когда французы отступали, поэтому сельские жители с вполне понятным подозрением относились ко всем солдатам. Шарп, прихватив бурдюк с вином, вышел из дымной полутьмы таверны в маленький огород, где сел под сломанной виноградной лозой. Повреждение, казалось, не побеспокоило растение, которое энергично производило новые побеги и ярко-зеленые листья. Он задремал там, слишком утомленный, чтобы поднять бурдюк.
— Французы пытались срубить виноградную лозу, — неожиданно заговорил кто-то по-испански у него за спиной. — Они попытались разрушить все. Ублюдки! — Человек рыгнул. Это была мощная отрыжка, достаточно громкая, чтобы разбудить кота, дремавшего на заборе. Шарп обернулся и увидел горца в грязных коричневых штанах, запачканной кровью полотняной рубашке, зеленом мундире французского драгуна, который разошелся по швам, чтобы вместить слишком большого для него нового владельца, и кожаный передник — затвердевший и почерневший от высохшей крови. От человека и его одежды воняло прокисшей едой, кровью и гнилью. На поясе у него висела старомодная сабля без ножен, с лезвием, темным, толстым и грязным, как у бердыша, седельный пистолет, маленький нож с костяной ручкой и странно изогнутым лезвием и деревянный свисток.
— Вы — капитан Шарп? — спросил огромный горец, когда Шарп поднялся, чтобы приветствовать его.
— Да.
— И мой свисток говорит вам, кто я, не так ли?
Шарп покачал головой.
— Нет.
— Вы хотите сказать, что кастраторы в Англии не предупреждают о своем приходе свистом?
— Я никогда не слышал, чтобы они делали это, — сказал Шарп.
El Castrador тяжело опустился на скамью напротив Шарпа.
— У них нет свистков? Где бы я был без моего маленького свистка? Он говорит деревне, что я приехал. Я дую в свисток, и сельские жители приводят своих боровов, бычков и жеребят, и я достаю свой маленький ножик. — Горец щелкнул маленьким, уродливо-кривым лезвием и засмеялся. Он принес свой собственный бурдюк, из которого прыснул себе в глотку, после чего покачал головой в приступе ностальгии. — А в старые дни, мой друг, — продолжался El Castrador задумчиво, — матери приводили своих маленьких мальчиков, чтобы им кое-что отрезали, и два года спустя мальчики ехали Лиссабон или Мадрид, чтобы петь так сладко! Мой отец — он обрезал много мальчиков. Один из его мальчиков даже пел для Папы римского! Вы можете вообразить? Для Папы римского в Риме! И все из-за этого небольшого ножа. — Он погладил пальцем маленький ножик с костяной ручкой.
— А иногда мальчики умирали? — предположил Шарп.
El Castrador пожал плечами.
— Мальчика легко заменить, мой друг. Никто не может позволить себе быть сентиментальным, когда речь идет о маленьких детях. — Он направил сильную струю красного вина прямо в свой обширный пищевод. — У меня было восемь мальчиков, только три выжили и из них, поверьте мне, двое были лишними.
— И ни одной девочки?
— Четыре. — El Castrador помолчал секунду-другую, затем вздохнул. — Этот французский ублюдок Луп забрал их. Вы знаете о Лупе?