Хорошо пошла у нас также песня «Раскинулось море широко». Особенно получался куплет «Напрасно старушка ждёт сына домой». Трижды пели мы эту песню, и трижды, когда доходило до этого «напрасно», у меня начинало щемить в горле. Наконец мы совсем охрипли и прекратили пение.
Мы лежали, обессиленные от голода, от песен, от безнадёжных мыслей.
Я почему-то засунул руку в карман и вдруг нащупал там что-то твёрдое. Вытянул и даже ахнул: да это же конфета, которую я ещё вчера забыл съесть! Да к тому же мятная! Это же и пить меньше хотеться будет.
— Ява, — хриплю, — смотри!
Ява глянул и вздохнул:
— Одна?
— Одна.
Конфета слежалась в кармане, растаяла, обёртка прилипла так, что и зубами не отдерёшь. В хорошие времена я бы её, наверное, просто выбросил. Но теперь это была такая ценность, что ой-ей-ей!
Я осторожно раскусил конфету пополам. Но неудачно: одна половинка вышла больше, вторая — меньше. А ещё кусать — только раскрошишь.
Я вздохнул и протянул Яве большую.
— Чего это? Давай мне ту.
— Нет, — говорю, — бери. Ты больше есть хочешь.
— Почему?
— Потому что, — говорю, — я хорошо позавтракал: яичницу ел, и колбасу, и молоко пил.
— А я! Я картошки целую тарелку, и мяса, и салат из огурцов и помидоров. Значит, ты голоднее, а не я. Бери.
— Нет. Я ещё съел пирог с яблоками вот такой и варенья блюдце. Бери ты.
— А я два пирога, и целый кувшин молока, и стакан сметаны, и творога полтарелки, и…
— А я ещё блинчики, и груши-гнилушки, и…
Наши завтраки всё увеличивались и увеличивались. Состязание в благородстве кончилось тем, что Ява с большей половины очень ловко откусил маленький кусочек, и таким образом порции сравнялись.
Мы старались сосать конфету как можно дольше, но через несколько минут во рту даже вкуса не осталось. Есть захотелось ещё сильнее. И есть и пить. Особенно пить.
Вскоре о голоде мы даже забыли. Пить, только пить! Лишь теперь почувствовали мы себя по-настоящему несчастными. Еле шевелили мы пересохшими губами. Солнце начинало садиться, приближался вечер.
Впереди была ночь. Доживём ли мы до утра?
— Прости меня, Павлуша, если что не так было, — неожиданно очень тихим и проникновенным голосом сказал Ява.
И я понял, что это он прощается со мной.
— И ты прости, дорогой Ява, — сдавленно прохрипел я.
Всё расплылось у меня перед глазами от щемящей мысли о том, как глупо гибнут наши молодые, цветущие жизни. Мы отвернулись друг от друга и зашмыгали носами, роняя на пыльную землю горючие слёзы в ожидании последнего часа. У меня занемела левая нога (должно быть, оттого, что я неудобно лежал). «О, уже одна нога отнимается! Значит, уже скоро!» — подумал я и ещё отчаяннее зашмыгал носом.
И вдруг с неба, где-то близко, кто-то громко сказал:
«Говорит Киев. Восемнадцать часов. Передаём последние известия».
Нас словно кто-то подбросил.
— Ява, — кричу, — это же радио в селе говорит! Мы спасены!
А он:
— Павлуша, побежали, пока говорит! А то замолчит, опять заблудимся.
И мы рванули. Ох и рванули! В ушах зашумело.
Но не успели мы пробежать и нескольких шагов, как Ява обо что-то споткнулся и шлёпнулся на землю. Я с разгона — на него.
Опомнились, сели, смотрим — а это наши портфели. Ну как в сказке прямо. Мы засмеялись глупым счастливым смехом.
Когда мы были уже в селе, Ява задумчиво сказал:
— Да, радио всё-таки вещь!…
— И кукуруза — тоже сила. Особенно колхозная. В единоличной дудки мы заблудились бы.
Глава VII
Ищем остров
Теперь вы понимаете, что Ява был настоящим Робинзоном Кукурузо. Самой судьбой предназначено ему было носить это имя.
— Ты что же, прямо сегодня хочешь бежать на остров? — спросил я.
— Ишь какой ты шустрый! «Сегодня»! — недовольно сказал Кукурузо. — Надо же сначала найти, выбрать подходящий необитаемый остров, приготовиться, а тогда уже бежать.
— А что там выбирать? Высадился на какой угодно и живи.
— Тебе — конечно! А мне двадцать восемь лет два месяца и девятнадцать дней жить. Думаешь, легко?
— Да я разве что — можно и выбрать. Хоть сейчас. Поехали?
— Немного погодя. Через часок. Когда дед в сельмаг пойдёт.
— А что ты дома скажешь перед тем, как удрать? Они же волноваться будут. Всё село на ноги поставят. Поиски начнут. И милиционер товарищ Валигура, и всё. Я себе представляю!
— Конечно же, я не скажу: «Дорогие родичи, я удираю от вас на необитаемый остров. Будьте здоровы. Пишите письма». Это же комедия. Никто же так на необитаемый остров не удирает. Матери и отцу вообще ничего не придётся говорить. Мать завтра в Киев на совещание передовиков едет. Неделю пробудет, не меньше. Отец на курсах в районе. Один дед будет дома. А деду я что-нибудь придумаю. Скажу, например, что к тётке Ганне в Пески пойду. Там же и Иришка сейчас гостит. Что-нибудь выдумаю. Чтобы панику заранее не поднимал.