Мы шли уже около десяти минут и вдруг должны были остановиться, потому что на пути перед нами очутилась груда прибрежных скал.
— Это «зеленые камни», — сказал я.
— Нет, ты ошибаешься, это Польдю.
— Сударь, уверяю вас, что я не ошибаюсь, это «зеленые камни».
Он меня слегка потрепал по щеке.
— Кажется, у тебя довольно упрямая голова, — сказал он.
Между тем было очень важно решить вопрос, где мы? Если это действительно были «зеленые камни», то мы должны были взять вправо, если же наоборот, г-н Бигорель прав, и это была группа скал «Польдю», мы должны были повернуть налево, и рисковали очутиться спиной к берегу.
Среди белого дня нет ничего легче, как отличить эти две группы одну от другой, но среди, тумана мы видели перед своими глазами одни только ближайшие камни, покрытые водорослями и больше ничего.
— Прислушаемся, — сказал г-н Бигорель, — откуда слышен шум моря, тогда мы узнаем, где берег.
Но сколько мы ни прислушивались, мы ничего не слышали, ни звуков с берега, ни шума моря. В воздухе не было ни ветерка, ни звука — все замерло, точно мы погрузились в белую вату, которой нам заткнули и уши, и глаза.
— Это Польдю, — решил, наконец, г-н Бигорель.
Я не смел больше ему противоречить и безмолвно повернул за ним влево.
— Поди ко мне, дитя мое, — ласково сказал он и взял меня за руку, — не будем оставлять друг друга ни на минуту. Раз, два, три… Идем вперед!
Мы шли еще минут десять, вдруг я почувствовал, что он сжал мою руку сильнее; до нас стал доноситься слабый плеск воды.
— Я, очевидно, ошибся, — сказал г-н Бигорель, — твоя правда, это были «зеленые камни», а не «Польдю».
Мы прямо шли к морю, а не от него, и теперь были лишь в нескольких шагах от воды.
— Ты был прав, милый, — повторил еще раз старик, — надо нам было повернуть вправо! Вернемся же назад.
Вернуться, но куда? Это было легче сказать, чем сделать. Мы узнали одно, где находится море, потому что слышали его плеск, тихий, но слегка усиливающийся; удаляясь же от него, мы теряли всякую нить и не знали более, куда идем: прямо к берегу или же вдоль береговой линии. Все слилось в непроницаемом белом мраке, который становился все гуще и мрачнее с наступлением вечера и, наконец, сгустился до того, что мы не видали больше кончиков наших сапог. Г-н Бигорель едва мог разглядеть часовую стрелку на часах. Было уже 6 часов. Сейчас должен был начаться прилив.
Надо было торопиться, если волна нас достигнет, она пойдет быстрее нас. У моря семимильные сапоги! По дрожанию руки моей г-н Бигорель заметил, что я струсил.
— Не бойся, дитя мое, — наверное, ветер поднимется с берега, рассеет туман и прогонит его в открытое море; кроме того, мы увидим маяк, его скоро должны зажечь.
Во всем этом было для меня мало успокоительного, я хорошо понимал, что в таком тумане мы не можем увидеть огонь маяка, и в то же время я вспомнил о трех женщинах, которые в прошлом году, как и мы, были застигнуты туманом на берегу во время начавшегося прилива и утонули. Их трупы были найдены только через восемь дней.
Я видел, как их принесли в Пор-Дье, и у них были вздутые, зеленые лица, распухшие и страшные… Несмотря на все усилия удержаться, я не вытерпел и заплакал. Г-н Бигорель нисколько не рассердился на меня за это, наоборот, он постарался всячески успокоить меня добрыми словами.
— Давай кричать, — сказал он, — между прочим, наверху фалезы должен находиться таможенный сторож, он услышит наш крик и ответит нам. Надо же в самом деле, чтобы эти грубияны были хоть на что-нибудь годны.
Мы закричали: он сильным голосом, а я детским прерывающимся от рыданий. Но нам не ответил никто, и это мрачное молчание наполнило меня еще большим ужасом, точно я был уже погребен навеки на дне моря.
— Пойдем еще вперед, — сказал он, — можешь ли ты идти дальше? — Он взял меня снова за руку и мы пошли наудачу. По тем словам, которые он говорил мне время от времени, чтобы меня ободрить, я чувствовал, что он и сам был страшно встревожен и не верил тому, что он говорил для моего успокоения.
После доброго получаса ходьбы на меня напало полное отчаяние, я выдернул свою руку и повалился на песок.
— Оставьте меня тут умереть, сударь, — сказал я, заливаясь слезами, — все равно, нам не уйти от смерти.
— Вот еще, не угодно ли, — теперь начинается второй прилив, не хочешь ли ты вытереть слезы! Довольно плакать, вставай и пойдем! Разве можно говорить о смерти тому, у кого дома есть мать, ведь она же ждет тебя и беспокоится.