В спальне Фрэн царил привычный беспорядок: разбросанные книги, по виду самиздатовские, выпускаемые загибающимися фирмами, горы грязного белья, горошины противозачаточных и противотревожных таблеток. Толстый кот Кропоткин бродил по комнате, пробуя на язык всего понемножку и роняя клочки черно-серой шерсти равно на трусы и на литературу. А какой холод в комнате… Напоминает мавзолей… Окна закрыты, шторы задернуты, кондиционер всегда включен, единственное освещение — крошечная настольная лампа. Здесь стояла зима, как в Осло, Фэрбенксе или Мурманске, нью-йоркское лето не допускалось в это сумеречное место, в этот храм, возведенный в честь странных амбиций Франчески: раскурочить литературу начала двадцатого века, а заодно просветить иммигранта из страны Варшавского договора, создав из него нового человека.
В животе снова заурчало. И опять накатила тошнота…
Празаи-ч-но, чирикнул птенчик-Владимир.
Иногда ты выглядишь таким счастливым, оттого что у тебя есть подружка.
Бродить за ней тенью…
Ты ведь об этом мечтал, да?
И вдруг он понял, что происходит, отчего у него свербит в глотке и непорядок внутри: с него сдернули маску! Она догадалась! Обо всем! О том, как сильно он в ней нуждается, хочет ее и никогда не получит… Обо всем разом. Иностранец. Студент по обмену. Мальчик с советского плаката 1979 года «Зерновой еврей». В постели сгодится, но не в магазине натуральных зубных щеток.
Зубная щетка? С удовольствием!
Так вот в чем дело. Она походя унизила его, он же, прилежный ученик, опять провалил задание. А он так старался, из кожи вон лез, чтобы угодить — раздел «Родители и дочь: как любить американскую семью». Он был послушным сыном, какого у Руокко никогда не было. Восторгался папочкиными исследованиями юмора: «Да, сэр, у серьезного романа нет будущего в этой стране… Необходимо повернуться лицом к комизму…» Восторгался мамочкиными дарами моря: «Лучшие в мире гребешки, мисс Винси. Разве что стоит добавить капельку уксуса». И, видит бог, восторгался дочерью. Обожал, бродил за ней тенью, потел, силясь ее постичь.
И все равно остался ни с чем…
Почему?
Каким образом?
Потому что он был совершенно один, в одиночку бился над задачкой, как быть Владимиром Гиршкиным, как существовать ни там, ни тут, ни в Ленинграде, ни в Сохо. Современному статистику, изучающему расы, классы и тендер в Америке, его проблемы наверняка покажутся микроскопическими. Верно, люди в этой стране страдают сплошь и рядом, их отшвыривают на обочину и ущемляют в правах, стоит им переступить порог собственного дома с целью выпить кофе с пончиками. Но они по крайней мере страдают как часть целого. Страдают в компании. Они связаны узами, Владимиру практически неведомыми: индийцы из Нью-Джерси загружают гигантскую зубную щетку в фургон; доминиканцы с авеню Б играют, сгорбившись, в домино; даже рожденные в Америке иудеи с готовностью перебрасываются шутками на работе.
А где круг общения Владимира? Американских друзей у него всегда было раз и обчелся — один Баобаб; ныне же, по молчаливому повелению Франчески, Баобаб стал абсолютно неприемлем. Русских друзей у Владимира не водилось. Все те годы, что он провел в агентстве им. Эммы Лазарус, русские представлялись ему темной потной массой, размеренной волной набегавшей на его берег, жалуясь, угрожая, уламывая, подкупая диковинными лакированными чайными сервизами и бутылками советского шампанского… Что ему было делать? Ходить на Брайтон-Бич и есть бараний пилав с очумевшими узбеками, только что спустившимися с трапа самолета? Навещать мистера Рыбакова, интересуясь, не пора ли крестить младшенького вентилятора? Назначить свидание какой-нибудь Елене Купчерновской из Квинса, без пяти минут выпускнице бухгалтерского отделения Барух-колледжа, девушке, которая, существуй она на самом деле, немедленно захотела бы зажить своим домом в чудесном возрасте двадцати одного года и родить ему одного за другим двоих детей? «Ой, Володя, я мечтаю о мальчике и девочке!»
А его родители? Лучше ли им живется за их линией Мажино — границей Вестчестерского пригорода? Доктор и миссис Гиршкины прибыли в Штаты, когда им было уже за сорок; от их жизни одним махом отрезали половину, оставившую по себе лишь смутные воспоминания об отпуске в солнечной Ялте, домашнем марципановом печенье, сгущенке, вечеринках в узком кругу на квартире какого-нибудь художника, где водка лилась лунным светом и пересказывались анекдоты про Брежнева. Они покинули своих раритетных петербургских друзей, немногочисленных родственников, всех, кого знали, получив взамен пожизненный срок заключения в отдельных комнатах пустынного мини-дворца в Скарсдейле.