На остановке Рустем все-таки перебрался в мягкий вагон. Дядя Яков обедал. Никого рядом не было. Соседи по купе вышли на станцию поразмяться. Яков Михайлович аппетитно нарезал мясо.
Рустем взял крайний кусок и отправил в рот. Пока Яков Михайлович смотрел в окно, Рустем выпил стакан чаю. Ах, что это был за чай! И хлеб какой, а уже о мясе и говорить нечего. Яков Михайлович, обернувшись, даже прихлопнул в ладоши. Чудеса и только! Другой бы испугался... а он запел:
Рустем написал на клочке бумаги несколько слов и положил перед Яковом Михайловичем: «Спасибо. Я поел. Хочу спать. Где мне лечь?» Яков Михайлович откинул одеяло с верхней полки. Сбросил вниз ремень и фуражку.
У двери кто-то стоял и с интересом слушал Якова Михайловича.
— А у Вас баритон, голубчик. Песню только такую не слыхал. Это, может быть, из оперы?
— Не смейтесь. У меня такая привычка: петь что-нибудь, когда настроение есть. Хотите чаю?
— Спасибо. Я уже пил. Поспать, видно, любите. Ночь далеко, а постель готова.
— Хочу отоспаться сразу за год.
— А я, знаете, не могу в дороге спать. Книгами балуюсь.
— Может, и мне дадите что-нибудь почитать?
— Пожалуйста, выбирайте.
На полке лежала кипа книг. Яков Михайлович взял сверху одну и углубился в чтение. Он читал быстро, перебрасывая страницы — сначала он просто делал вид, что читает, но потом настолько увлекся, что забыл о Рустеме. А Рустем спал. Он притомился и спал, раскинув руки, спал глухим сном усталого человека.
— Это вы храпите?
Яков Михайлович вздрогнул.
— А что? — спросил наугад. — Видно, и вправду я придремнул. Потом дочитаю.
Он отложил книгу и лег рядом с Рустемом. Лег тихо, боясь помешать ему. А поезд летел. И странно, на самом краешке верхней полки спал большой человек, а остальная часть полки была пуста. И как он не падал? Все, кто видел это, улыбались.
Рустем проснулся поздно.
— Тише, не шуми, — шепотом сказал Яков Михайлович. — Если надо поговорить, выйдем в тамбур.
— Пойдемте, — тоже шепотом сказал Рустем. Стараясь не шуметь, они выбрались в коридор — здесь никого не было.
— Измучился? — спросил Яков Михайлович. Голос его тепло ударил по сердцу.
— Я теперь один. Мне нельзя даже ни с кем заговорить. Всегда один.
— А ты сам с собой разговаривай. У тебя есть то, чего у других нет. А ну-ка, подними выше голову.
— Я улыбаюсь. Мне не повезло как-то.
— Ты о Матвее Кузьмиче?
— Да.
— Тебе повезло. Нет, ты не понимаешь... Ты помог нам открыть врага. Разве тебе этого мало?
— Правда? — чуть не закричал Рустем. — Я тоже подумал, что это враг. Иначе он не стал бы меня задерживать. С вами мне спокойно, дядя Яков.
— Я тебя не вижу, но слышу. У тебя хорошее, доброе сердце. Слушай меня. Ты приготовил себя к большим делам и должен все очень хорошо взвесить. Скоро мы приедем в Москву. Там расстанемся и, может быть, больше не встретимся. Запомни мои слова... Ты слушаешь меня?
— Слушаю, дядя Яков.
— У нас с тобой одна Родина, один большой дом и нет ничего его дороже. Сейчас этот дом хочет сжечь фашист. Он жесток. Он глумится над старым и малым. Он топчет сапогом хлеб. Он пришел в наш дом, чтобы убить и растоптать все, что мы построили. Человек без дома не может жить. А когда человека в его же доме хотят превратить в жалкого раба, тогда не жди пощады. И мы с тобой должны защитить Родину. Иди, расправив плечи и с открытою душой. Пусть тебя никто не видит, но слышит: свой человек — доброе, чужой — беспощадное. Если веришь в себя, ты силен. Не трогай добра тех, кто пострадал от войны. Но и не ходи голодный. Я был на войне. Это страшное место. Береги себя и пиши мне. Что узнаю о тебе я — услышат и твои родители. За них не беспокойся. Ты меня понял?
— Да.
Рустем покраснел.
— Дядя Яков, помните, я взял у вас клятву не говорить никому о нашем разговоре в кабинете. Теперь я даю вам клятву. Никогда и нигде я не изменю своей Родине. Пусть отсохнет мой язык, клянусь. Я невидимка, и фашист не найдет меня, а я его найду везде.
Утром, чтобы не мешать дяде Якову, Рустем отправился в соседние вагоны. С тех пор, как он стал невидимкой, он вслушивался в себя, разговаривая сам с собой. Это вошло в привычку.