К назначенному времени собралась громадная толпа туземцев; так как они уже издавна знали и много слышали о моих великих чудесах, то и на этот раз были уверены, что увидят нечто необычайное и потому, разжигаемые любопытством, толпами спешили на зов. Я никогда не забуду, с какой жадностью это великое сборище людей ожидало обещанного зрелища, хотя, насколько мне помнится, они к этому времени порядочно попривыкли, так как насмотрелись уже на множество чудес.
И вот, когда ночные сумерки спустились на землю, я осторожно, крадучись, подполз к пирамиде и, вползши внутрь, принялся там действовать с помощью кремня и огнива, которые я там оставил. В одну минуту я зажег дерево и сухую кору, и когда успел убедиться, что все эти горючие материалы весело разгораются, также осторожно выполз из пирамиды и никем не замеченный смешалея с толпой, которой строго запретил подходить близко к пирамиде. Густые облака дыма вскоре повалили из нее, а вслед за тем яркое пламя охватило всю пирамиду и в один момент вся она превратилась в пылающее горнило, из которого со страшным треском и шипением вылетали увесистые камни и пламенеющие огненные глыбы сланцеватой глины и высоко взвивались в воздух, выброшенные силой взрыва.
При виде всего этого мои чернокожие были положительно уничтожены, парализованы ужасом и страхом; многие из них распростерлись на земле и воздевали руки к небу, невзирая на каменный дождь, сыпавшийся на их обнаженные спины и головы. Я бродил между ними, наслаждаясь своей славой, властью, могуществом и успехом моей манифестации. Громадная пирамида горела и пламенела в течение нескольких дней сильнее и ярче, чем даже груда каменного угля, и меня только удивляло, как это туземцы до сих пор не додумались до того, что камень может раскаляться и воспламеняться.
К этому времени я по наружному виду ничем не отличался от чернокожих туземцев и одеяние мое состояло из одного только маленького фартука, или передничка, из шкуры эму, который я носил для защиты от ссадин и царапин во время моих странствований. В обычное время я не носил на себе никаких украшений, кроме этих лоскутьев шкур, но в торжественные дни разукрашивался пестро и вероятно был бы посвящен в возмужалый возраст, как это в обычае у туземцев, если бы только я не был уже вполне взрослым мужчиной во время появления среди них.
Для меня, очевидно, невозможно пересказать подробно все события каждого дня моей жизни среди австралийских дикарей уже потому, что только одни выдающиеся факты и события удержались в моей памяти, да и, кроме того, я, кажется, и так уж отдал должную дань повседневной рутине и повторялся не раз в моем повествовании.
Скажу теперь несколько слов о моих детях. Их слабое здоровье являлось причиной постоянной моей заботы и тревоги о них; я с болью в сердце сознавал, что они не доживут до зрелого или хотя бы даже до юношеского возраста и, быть может, именно вследствие того, что они были, так сказать, осуждены на преждевременную смерть, я любил их еще более страстно. Но вместе с тем, натура человеческая так непостижима, что я нередко ловил себя на мысли о том, что я буду делать, когда ни их, ни Ямбы не станет у меня. Надо сказать, что к этому времени и моя верная подруга и помощница стала заметно терять силы. Не следует забывать, что, когда я впервые встретил ее на безлюдном острове, она была уже стареющая женщина, по местным понятиям, иначе говоря, ей было около тридцати лет.
Как ни готовился я к страшному удару — потере моих детей, тем не менее никогда в жизни я не забуду кончины моего сына. Он подозвал меня к себе и сказал, что он очень счастлив, что умирает, потому что он чувствовал, что никогда не будет в силах пробиться в жизни сам, без посторонней помощи, и переносить все то, что переносят его сверстники, другие туземные мальчики — а потому, добавлял он, он был бы только обузой для меня. Это был добрый, ласковый и очень умный мальчик; его умственные способности были развиты не по его годам и все ровесники его, дети туземцев, в этом отношении далеко отстали от него. Он говорил со мною по-английски, потому что я научил его и его сестренку этому языку и в последние минуты я, наконец, узнал, что его ужасно мучило и терзало сознание, что он никогда не мог соревноваться со своими товарищами, другими чернокожими мальчиками, в играх и забавах, в которых те проявляли свою силу и ловкость, и он знал, что, не будь моим сыном, он был бы отверженцем в своем племени. Последние слова его, которые я едва мог разобрать, были те, что он сумеет быть лучшим для меня помощником в Стране Духов, чем здесь, на земле. Он до последней минуты был в полной памяти, и когда я, опустившись на колени подле его постели из душистых листьев эвкалиптуса, склонился над ним, чтобы уловить последнее его дыхание, он чуть слышно пролепетал мне, что он вступает в прекрасную незнакомую страну, где птички поют не смолкая, а цветы цветут не увядая всегда; он говорил, что чудные голоса духов зовут его и он чувствует, что что-то неудержимо влечет его туда. Я не стану говорить о своих личных чувствах в эти минуты, скажу только, что я целовал своего мальчика в глаза и в губы; затем, с чуть слышным: «Прощай, они пришли за мной», он тихо отошел в вечность.