Кое-как утолив голод, друзья отправились в кинотеатр «Украина», где с удовольствием посмотрели французскую комедию с участием Луи де Фюнеса. Выйдя из кинотеатра, Холмов и Вацман констатировали, что погода начала резко портиться. Небо заволокло тучами, поднялся сильный ветер. Как-то быстро стемнело, стало мрачно, тревожно и неуютно. Ветер крепчал, и через некоторое время начался настоящ ураган. Крыши домов громыхали, деревья гнулись чуть ли до самой земли, фонари качались, бросая на асфальт тревожные блики…
Но Дима и Шура были уже дома, на Пекарной. Выпив пару бутылочек пива, которые Холмов предусмотрительно приобрел в городе, они сели играть в карты. Скоро выпитое пиво, усталость и день на свежем воздухе разморили их, и, хоть было еще рано, Дима и Холмов решили идти баиньки. Стихающий за окнами ветер гудел убаюкивающе, и они почти мгновенно провалились в липкие объятия Морфея… Но долго спать им не пришлось. Неожиданно раздались сильные удары в дверь и послышался визгливый крик Муси Хадсон:
— Шурик, маму твою так, меня твои гости уже замахали! Ни днем ни ночью покоя нет! Ежели ты думаешь, что я это буду терпеть, то ты так не думай! Мне это уже осточертело, и я выброшу тебя на мороз к Евгении Марковне…
Ошалевший Холмов слетел с кровати и щелкнул выключателем. Но свет почему-то не загорелся.
— Да открывай же скорее, пришли к тебе! — вопила Муся, колотя ногой в дверь. Дима проснулся и пялился в темноту, пытаясь сообразить, что происходит. Наконец Холмов распахнул дверь и отшатнулся. На пороге в позе статуи Свободы стояла Муся, держа и нытянутой руке длинную и толстую свечку. В колеблющемся свечном отблеске ее глаза злобно блестели, а сама она в длинном балахоне ночной рубашки напомнила средневекового монаха. Позади нее виднелись какие-то фигуры.
— Вот ваш Холмов, чтоб его уже блохи съели! — проворчала Муся, — Да не клацай выключателем, уже час, как света нету… Шура включил свой карманный фонарик, поставил его на стол стоймя и пригласил:
— Прошу, граждане, заходите. Чем обязан? Озираясь по сторонам, в комнату вошли двое мужчин. Как определил Дима, лет им было по 45–50. Один, чуть помоложе, был в морской фуражке и добротной импортной куртке со множеством заклепок. На другом была одета какая-то непонятная форменная шинель с блестящими пуговицами.
— Простите, — запинаясь произнес тот, кто был в морской Фуражке. — Я правильно информирован, товарищ Холмов, что вы э-э… в некотором роде частный следователь?
— Не в некотором, а в самом прямом, — кивнул Шура. — А что у вас случилось? Мужчины переглянулись и смущенно потупились. Наконец «морская фуражка» глубоко вздохнул, почесал затылок и, запинаясь, произнес:
— Понимаете, товарищ Холмов, произошел дикий и невероятный случай… Это… Даже не знаю, как вам это объяснить… В общем, сегодня в порту какие-то сволочи сперли пароход…
— Да что вы говорите? Украли пароход? — с деланным равнодушием зевнул Холмов. — Ну что ж, в Одессе и не то случается. Лет восемь назад на заводе «Центролит» из цеха вагранку сперли и в огороде закопали…
— Да нет, товарищ Холмов, я серьезно! — убитым голосом произнес «морская фуражка», и его товарищ закивал головой, давая понять, что это не шутка. — Вот, слушайте сюда…
Глава II. Дерзкое похищение
Всю ночь капитану парохода «Биробиджанский партизан» Степану Григорьевичу Беспалкину снилось, что он при помощи тяжелой и неуклюжей тачки разгружал баржу с углем. Поэтому капитан проснулся крайне разбитым: гудели от напряжения и усталости ноги-руки, ныла спина, а на ладонях вздулись огромные мозоли. Кряхтя, Степан Григорьевич поднялся с койки и, прихрамывая, побрел умываться. Только он успел провести пару раз зубной щеткой по зубам, как в дверь осторожно постучали.
— Угу! — буркнул капитан, не вынимая щетки из рта. Дверь каюты открылась, и вошли судовой врач Люлькин и кок Воронидзе.
— Стэпан Григорьевич, дарагой, вот этот примахался к мине, говорит, мясо в артелке нэсвежее, — пожаловался Воронидзе, показывая пальцем на Люлькина. — Идите, сами пасматритэ…
— Факт несвежее, — упрямо произнес Люлькин. — Потравимся к чертовой матери. Капитан раздраженно пробурчал что-то, прополоскал рот и махнул рукой: — Идем!.. Обнюхав мясную тушу, Степан Григорьевич задумчиво почесал затылок. Мясо было не то чтобы явно порченным, но каким-то подозрительным: скользким, рыхлым, с небольшим душком. Конечно, если бы до отхода оставалось больше времени, то можно было поднять скандал и настоять на замене мяса. Но завтра утром «Биробиджанский партизан» уходил в рейс.