– Ваша научная группа, обогнавшая заокеанских коллег, плетётся в хвосте поэзии, мертвецов голоса слушал ещё… – Даниил Бенедиктович с ехидцею процитировал известные строки.
– О-о-о, эхо отменно в петербургских декорациях резонирует, – довольный Шанский потягивался.
– Слова, слова порождают…
– А цель где?
– Обрыдли социальные цели, начертанные злобой дня ориентиры; цель живописи – живопись, поэзии – поэзия, то бишь – новый порядок знакомых слов.
– Новый?
– Ну да! Правда, первопроходцы частенько оставались в тени, хотя бы Анненский – все серебряные новаторы воровато залезали в «Кипарисовый ларец», – петушился Шанский.
– Пугал, пугал акмеистов двадцатый век, хотели его, грозящего невиданными бесчинствами, попридержать! – кольнул голубым глазом Геннадий Иванович.
– Как не испугаться? Эпоха надломилась и…
– Ну-у, разные бывают испуги, это – испуг эстетический. Из серебристых сумерек символизма метнулись к свету, который струился из золотых веков… сзади, сзади, откуда-то из-за спин. Гениальные новаторы-реставраторы почуяли, что грядёт крах культуры, укрылись в традиции, шлифуя свой неоклассический стих, вот-вот, шлифуя, как истинные петербуржцы, до совершенства.
– Романтичен лидвалевский модерн символистских лет, сухи фасады с приклеенными пилястрочками, карнизиками, потрафлявшими неоклассическим ожиданиям, – Геннадию Ивановичу аккомпанировал Шанский.
– Дома растут как желанья, – кротко напомнил Головчинер.
– Бессмысленно сталкивать трансцендентность символизма с акмеистской вещественностью.
– Тем более, что символизм – целостный стиль, все искусства пронзил и покорил, тогда как акмеизм – обойма разнородных поэтических гениев.
– Всё о прошлом, о прошлом, сейчас-то поэзия забуксовала.
– А Бродский?
– В хвост и гриву новомодную агрессивную отражательность распушили! Да, миметическое описание мира сдаётся на милость семиотическому, однако гениальный Бродский, истинный и истовый петербуржец, в самом эффекте отражения усматривает перекличку с рифмой, – Головчинер машинально привстал. – Петербург и Венецию, удвоенные водой, Иосиф Александрович ценит и по-отдельности – как живые источники поэзии – и вместе – как отражающиеся друг в друге воплощения двойственности… вода – топливо в моторе концентрированной поэтики.
– Сомнительный комплимент, – засмеялся Шанский; Головчинер осёкся.
– Венеция – закрытая тема, после всего-всего написанного о ней, после туманно-бликующей, белёсо-голубой ленты Висконти.
– И Петербург – закрытая тема?
– Если вдохновляет на постылую рифму!
– Прикажете прививать русскому стиху, отбивая хлеб у вас, многоуважаемый Геннадий Иванович, чужеродный верлибр?
Геннадий Иванович молчал с каменным лицом.
– Чем же верлибр чужероден, он органичен вполне.
– У нас заумная европейская бесформенность не приживётся.
– Ещё как приживётся, чай не византийские скифы мы – европейцы.
– Опостылела зарифмованная памфлетность вкупе с куплетностью! Когда строка начнёт взламывать строфу со школярски-обязательной рифмой? Чем защита рифмоплётства оправдывается? За акмеистов новые поэтические поколения, боясь свободного плавания, держатся, как за эстетический якорь.
– За что держаться порекомендуете?
– За язык, за Петербург, простите за высокопарность.
– Акмеистов, корифеев стиха, а вовсе не школяров каких-то, не пощадили, – проворчал Бызов.
– Скорблю. Только я об эстетике, не о политике.
– Зазорно ли залезать в чужой ларец? В перекличке поэтических голосов явлен гул зрелой культуры, вся поэзия – одна великолепная цитата, да-да, любезные дамы и господа, цитата – это цикада, она звучит во времени, всегда удивительно. И продолжу, – заулыбался, кривя рот, Головчинер, – цикада жадная часов, зачем твой бег меня торопит?
– Пора бы без помощи цитат обходиться, писать своё время, – полыхнул голубым огнём Геннадий Иванович.
– Пора для взаимопонимания выпить, – потянулся к бутылке Бызов.