– На Джойса и записным эстетам терпения не хватает. Роман нечленораздельный, как вой, рёв, стоны чересчур культурного зверя.
– Валерка на едином дыхании читал.
– Ну-у, то Валерка.
– И я, не отрываясь, прочёл, – смиренно опустил глаза Шанский, – французскую версию.
– Ну-у, сибариты-французы запутанные пассажи и переводить бы не стали! Выкинули, наверное, с лёгким сердцем то, что не понимали, выкинули и – позабыли.
– Особенно при их горячей любви к англичанам и английскому языку!
– Странно. Джойс ирландец, ирландцы англичан ненавидят, а враг моего врага…
– Писал по-английски, вот и не утруждались, переводя.
Таточка кивнула, она, гид «Интуриста», была не высокого мнения о французах. – Я, – добавила Таточка, – в «Иностранке» прочла «Портрет художника в юности», вполне классический роман, никакого рёва, никаких стонов.
– Когда-то, когда нелегально перевод «Портрета…» достал, тоже подумал о классике, – согласился Шанский, – «Улисс» – другая песня.
– Скучная песня… рёв, стоны и разговоры ни о чём.
– Разговоры как у нас сейчас, из пустого – в порожнее.
– Изводящие почище произведения!
– Штука в том, что в «ни о чём» подчас скрыто главное.
– Кто-то писал, – вспомнила Людочка, – что «Улисс», собственно, и не литература вовсе, а эссенция для литературы.
– Чтобы бездарности по капельке брали и разбавляли?
– По капельке? Да это, если Валерку послушать, целая бочка эссенции!
– Вот и хорошо, хватит на всех бездарностей.
– Теперь, может быть, объяснишь, что такое постмодернистский роман? – Бызов водрузил на нос очки, – и тоже коротко, ясно.
– Нет, даже коротко и ясно не надо, – взмолились Милка и Таточка.
– Нет, – решительно запротестовала Людочка, – уже поздно, про свой постмодернизм пусть объясняется в другой раз, про постмодернизм, горячо любимый, коротко и ясно у него не получится.
– Ладно, в другой раз, – смирился Шанский, почуяв, что Людочка умрёт, но не даст разогнаться, а ему не хотелось объяснения комкать; Бызову, разыгрывая смущение, сказал. – Все вопросы ко мне касательно постмодернизма прошу задавать через Людочку.
– Где польскую помаду достала?
– Повезло. В кое веки в кино собралась сходить, после сеанса заглянула в «Пассаж», был последний день месяца, выкинули. Первой очутилась у кассы, за мной – столпотворение вавилонское.
– Перед художником дилемма: будешь говорить так, как видишь и слышишь, другие не увидят и не услышат; Гоша замотал головой.
– Что смотрела?
– «Дорогую» – во второй раз.
– И мне Джулия Кристи нравится.
– Шла напролом, пока не упокоилась во дворце итальянского аристократа. Конец с назиданием?
– Бабы озверели. Еле из давки выбралась.
– У меня тоже польская, с перламутром, но на исходе.
– А у меня помада от «Парижской коммуны», такая дрянь.
– Спятили? Осмелитесь отрицать, что источник вдохновения чист?
– Ха-ха-ха, у вдохновения, как у марксизма, целых три источника, правда, совсем других – лень, похоть и тщеславие эти источники, так-то, брат Гоша!
– Сам додумался?
– Куда мне, ха-ха-ха, – скромничал Шанский, – выловил в набоковском интервью… не архаика ли, до всего своим умом доходить? Чтобы испытать, надо создать, я поверил создателю вдохновенных произведений.
– Чего ещё от эстета-аморалиста, эксперта по растлению малолетки, можно было дождаться? – потешно сморщился Гоша.
Из глубин звуковой памяти донеслось шипение, и Соснин, будто на фотографии, спустя годы, взялся рассматривать рассевшихся за столом: ослеплённые жизнью, хохочущие в объектив… рюмки, бутылки…
А мальчик бежал, бежал.
Бежал против часовой стрелки.
Бежал от следствий – к причинам?
И что же напоследок собиралась рассказать композиция?
– Ох, тошно от рефлексий с интерсубъективностями, – передёрнулся Бызов, – да, заумь, болезненная утончённость чужды охраняющей жизнь норме, увлекаясь чем-то, что рядом с человеком, а не им самим… выступают против человека, против… бу-бу-бу, – гнул своё Бызов… с ним радостно соглашался Гоша.
– Бывает ли так? Всё: пейзажи, вещи, переливчатость потока сознания, кошмары подсознания, изобразительные абстракции – во всём человек, мысли, чувства или бесчувствие не существуют отдельно от него, самый причудливый финт художника обречён очеловечивать мир, – тут и Соснин поймал потеплевший взгляд Гоши. – Бу-бу-бу, – роковые страсти идут теперь по разряду безвкусицы, соки выдавлены, бу-бу, скучно, сухо, скулы сводит от препарирующих книг, – бубнил Бызов, разливая остатки водки из последней бутылки.