Глава двадцать первая
Скала и корень
Меня раздражает, когда я слышу, как какой-нибудь приезжий называет наш каркас сахарной ягодой, крапивным деревом, черноглазым горохом или черноглазыми бобами. Прав английский сельчанин, который, описывая своего приходского священника, говорит, что тот «был сначала немного странным, но теперь становится как все», — после того, как священник прожил в деревне двадцать лет. Я столь же консервативен относительно местных обычаев. Народные названия — самая непоколебимая часть нашего общественного наследия. Изменение общепринятых названий — опасное дело. Даже диктаторы не часто осмеливаются делать это.
Возобновляя мой походный запас продовольствия в местном магазине поселка Анауак во время моей стоянки в округе Чамберс (штат Техас), я неразумно подверг сомнению манеру продавщицы. Дело в том, что она назвала поселок Ануак и не желала никаких «анау» вместо «ану». Она прожила тут всю свою жизнь и считала, что знает, как произносить название собственного поселка. Я заметил, что у нее даже руки дрожали, когда она взвешивала мне сыр. В спор втянулся местный праздный люд, атмосфера в магазинчике накалилась. Хотя я и был прав, я не стал настаивать на своем — пусть себе на здоровье выпускают одну букву «а»!
Вернувшись в свою родную степь, я и сам ощущаю готовность лезть в драку, когда какой-нибудь заезжий умник пытается доказать мне, что название самой прекрасной, хоть и порожистой, нашей реки должно произноситься как Педерналес, а не Перданалес, как привычно называет ее тут каждый житель. Так что мой диспут с продавщицей в Анауаке сводился, оказывается, к тому, имеет ли буква «р» большее право кочевать с одного места на другое, чем буква «а» выпадать вообще.
Мы настолько привыкаем к именам и названиям, что готовы до хрипоты отстаивать свою точку зрения, защищать привычное наименование дерева, цветка, маленького ручейка или перекрестка. Не так давно мы поссорились с одним моим старым другом, обсуждая, какое растение в Техасе следует правильно называть медвежьей травой. Конечно, жаль терять друзей, но как цепко мы держимся названий! Я дал ему понять, что никогда не пойду на уступку. Что может противопоставить словарь или энциклопедия горячему восклицанию: «Я никогда в жизни не слышал, чтобы это называлось по-другому!» Я настолько же бескомпромиссен, как и Коттон Матер, который, услышав, что название Кейп-Код (Мыс Трески) было изменено королевским эдиктом, провозгласил, что «Кейп-Код есть и останется Кейп-Кодом на веки вечные, пусть даже для этого косякам трески придется плавать на его высочайших холмах».
Тем не менее в Джорджии есть основания называть каркас сахарной ягодой. Там в период бабьего лета на его листьях выступает липкое сладкое вещество, которым питаются миллионы клопов червецов (рода Dactylopius). Насосавшись, клопы выделяют медвяную росу, золотистые капли которой слаще сахара. Поскольку это явление наблюдается лишь в ясную погоду, его называют «каплями призрачного дождя».
Я с детства не люблю каркас, особенно растущий у дома. Не люблю настолько, что в моих странствиях по лесам вообще не обращаю внимания на этого гадкого утенка с бородавчатым стволом и нелепой конфигурацией лохматой вершины. Но не люблю, конечно, вовсе не из-за этих бородавок. Я не склонен к таким эстетическим предубеждениям. Просто с ним связаны неприятные ассоциации.
Из города Темпл, неподалеку от которого мы жили, вышел апостол каркаса, который проповедовал его распространение и в конце концов прославился на всю страну под именем Хэкбери Джонса (Каркасового Джонса). В результате его усилий окрестности Темпла — первоначально голая прерия — совершенно заросли каркасом. Не только Темпл (где, вопреки поговорке, прославился пророк), но и фермы, пропеченные деревенским солнцем, услышали и восприняли провозглашенную им благую весть. Мой собственный отец оказался горячим адептом каркасовой веры. С энтузиазмом новообращенного он посадил ряды молодых деревцев по каждую сторону дороги длиною в 200 метров, ведущей от наших ворот к дому. Летом эти деревца требовали воды — не для роста, а просто чтобы выжить. Моей обязанностью было таскать полные ведра из водоема, поскольку водопроводная вода была сильно минерализована и потому губительна для растительности. В засушливые июль и август я под палящим солнцем носил ведро за ведром, поливая сорок деревьев каркаса. Мальчишки шли мимо купаться; двое-трое друзей на лошадях, со стаей гончих, направлялись на большое пастбище гонять зайцев. Мог ли я не думать о том, как отвратительно выполнять роль водяного насоса! В конце концов я восстал и заявил, что мне плевать, даже если все деревья засохнут, — что, кстати, и произошло, прежде чем хотя бы одно из них бросило мало-мальски полезную тень.