— Увы! — кивнул майор с кислой миной.
— А что слышно о чудо-оружии? — поинтересовалась Вера Амурски. Но майор лишь уныло махнул рукой, и она продолжала: — Ну, тогда я расскажу вам анекдот про чудо-оружие.
— Ну-ну!
— Такое оружие уже изобретено! Оно все разрешит и обеспечит немцам полную победу!
— Неужели! И что же это?…
— Пишущая машинка Геббельса. Она-то и есть чудо-оружие!.. Ну ладно! Еще немного этого божественного напитка! Скажите, разве он не божествен?
— Превосходен, право! Но после него я не смогу, кажется, стоять по стойке «смирно» на церемониале.
— Ну чуточку!
— Только совсем, совсем немножко!..
Артистка опять надела вдруг маску серьезности.
— Знаете, что я вам скажу? Легко этим великим политикам, за которыми стоят вон какие державы и сотни миллионов людей. Но истинно велики лишь государственные деятели таких маленьких стран, как Венгрия. Взять хотя бы Каллаи, уж как его не честили — и глупец, мол, он, и мошенник. А сейчас видите, как он держится! Венгрия стала пристанищем для иностранных беженцев. Да Черчилль попросту растерялся бы и задал реву, как сопливый мальчишка, там, где венгерские государственные мужи играючи выбираются из беды. Я знаю прелестный анекдот о Каллаи.
— Расскажите!
— Послы нейтральных стран вне себя, они хотят наконец как-то выяснить позиции венгерского правительства. И вот загоняют в угол Каллаи, премьер-министра. А Каллаи совершенно откровенно им заявляет: «Послушайте, я и Керестеш-Фишер, министр внутренних дел, — англофилы и прямо в том признаемся. Но я и Ременишнеллер, мой министр финансов, — германофилы…
Майор от души посмеялся над анекдотом. Потом, задумавшись чуть-чуть, проговорился:
— Что ж, нам, венграм, нелегко выкарабкаться из этой каши. Горький опыт говорит: сражаться немцы умеют, но зато и тонут потом до самого дна…
— Дини считает, что это случится со дня на день. Потому-то он так и заносится! — вставила артистка.
К величайшему ее недоумению, майор протестовать не стал. Лицо его было мрачно, хотя он и улыбался.
— И это возможно! — проговорил он.
За дверью Аги подтолкнула Безимени локтем.
— Слыхал? Похоже, что немцам капут.
В эту минуту зазвонил телефон.
Домашние пертурбации в исторический момент
— Что?… Не понимаю… Говори громче!.. Боишься?… Вот как!.. Кошмар… Жду, жду!
Прелестное личико Веры Амурски побледнело и выражало теперь полнейшую растерянность. Она с ожесточением дула в телефонную трубку. Наконец вспомнила о майоре.
Майор между тем уже в который раз спрашивал ее:
— Что там? Что случилось?
— Сущие пустяки! — воскликнула она драматически. — Немцы, заманив Хорти в свою штаб-квартиру, вторглись в страну. Сегодня на рассвете расшвыряли наших ничего не подозревавших пограничников — и вот они уже здесь, в Будапеште. Хватают подряд всех видных политических деятелей… Дини хочет смыться… и больше сюда не придет!
— Что ж, этого следовало ожидать! Более того, непонятно, почему немцы до сих пор не сделали этого, — проговорил с виду не слишком взволнованный майор.
— Что означает это лично для вас? — допытывалась артистка.
— Для меня? Это мне самому неясно, — признался майор. — После всего происшедшего надо как-то сориентироваться. Во всяком случае, нынешняя праздничная церемония отпадает.
— Понимаю, — кивнула артистка.
Она как будто ожидала, что майор вскочит и бросится за информацией, но, так как он этого не сделал и продолжал неподвижно сидеть, сдвинув над переносицей брови, артистка также углубилась в свои мысли.
— Невозможно предугадать последствия! — бормотал себе под нос майор.
— Знаете что? Оставайтесь у меня к обеду. Обед у нас будет на славу. А Дини по телефону сообщит нам, что происходит. Положитесь на него. Он чертовски сообразительный и деятельный. Быстрее разнюхает, что к чему, чем все разведчики армии, вместе взятые.
— Позвольте! — раздумывал майор. — Этот мундир на мне сейчас или на пользу, или во вред. Сниму-ка я его лучше. К тому же все равно нужно предупредить жену, что я не обедаю дома. Сейчас я пойду к себе, но скоро вернусь.
— Правильно! — кивнула артистка. — Но вернетесь непременно?
— Непременно!
— Допьем пока остатки. Это и как успокаивающее действует отлично! — подняла свой стакан артистка.
— Ваше здоровье, сударыня! — потянулся чокнуться с нею майор.
— Никаких «сударыня»! Это звучит так холодно! Меня зовут Вера, а вас Шандор. Будь здоров, Шандорка!
— Твое здоровье, Верочка! — Майор еще раз чокнулся с артисткой.
Подслушивающие под дверью Аги и ее жених сломя голову бросились на кухню. Майор, позвякивая орденами и шпорами, удалился.
— Ф-фу! — оторопело выдохнула Аги. — Все ж таки немцы взяли верх, ежели нас захватили. А эти двое тоже ничего не знали.
— Ну да ведь это как бывает! — проговорил обивщик мебели. — Все равно как бы я, к примеру, дрался вместе с дружком своим против кого-то третьего, а дружок вдруг возьми да мне же и дай по шее. Венгерская граница со стороны немцев, конечно, не была укреплена как следует. Что им стоило ее перейти!
— А сколько у них друзей здесь!.. Что-то теперь будет? — встревоженно проговорила Аги.
— А то и будет, что начнется здесь такое позорище, какого еще свет не видывал! — предсказал Безимени.
Убежище уже не для занятий
С любой точки зрения — человека ли, вещи ли — можно наблюдать житейскую суету.
Нашу тележку на некоторое время оставили в покое в ее углу.
Между тем вокруг нее, у люден — венца творения, началась настоящая вакханалия.
Несколько дней спустя дом ринулся в убежище уже не на занятия — люди бежали вниз среди сотрясавшего землю и небо грохота, завывания сирен и воплей репродукторов.
В этой суматохе тележка и в самом деле оказалась у всех на пути. Но сейчас она была под охраной не только Веры Амурски, но и самого коменданта дома.
Майор стал у артистки завсегдатаем — не только как лицо официальное, но и как ее поклонник. Он пожелал заменить ей удалившегося в неизвестном направлении правительственного советника.
Сидя после очередного отбоя воздушной тревоги на балконе у артистки, они оглядывали результаты чудовищной работы американских бомбардировщиков, видели ужасные, закрывшие небо черные и грязно-желтые клубы дыма со стороны Чепеля и Шорокшара, а главным образом от нефтеперегонных заводов.
К этому времени семья Вейнбергеров ходила уже с кричаще-яркой желтой звездой. Как и бедная еврейка с дочерью, снимавшие комнату у художника.
Дворничиха согнала их с занятого ими ранее места в убежище и оттеснила к самому входу в подвал. Они предпочли перебраться оттуда во двор, чтобы их не затолкали в суматохе прочие жильцы.
Там они и сидели на тележке, испуганно' перешептываясь, когда дворничиха снова на них набросилась:
— Это кто же вам разрешил покинуть убежище во время тревоги? А ну извольте спуститься на подвальную лестницу!
Среди жильцов дома нашелся один-единственный человек, достаточно отчаянный, чтобы на глазах у всех поддерживать отношения с желтозвездным семейством.
Это был Андорфи, преподаватель музыки.
Сев на тележку рядом со своей ученицей, дочерью мелочного торговца, он возразил дворничихе:
— Вы, сударыня, сами велели им подняться из убежища, а теперь отсюда гоните вниз!
— Приказ! Не я его выдумала! Евреи не могут находиться в местах, предназначенных для остальных жильцов! — сверля музыканта взглядом, прошипела дворничиха. — А они евреи!
— И евреи люди! — рассудил Андорфи.
— Для вас! — с угрозой пролаяла дворничиха. — Гляди, как бы в беду из-за них не попасть.
— Это уж мое дело, ангел мой! — презрительно отозвался музыкант.
И действительно, уже в другом случае, выступив в защиту нашей тележки, он дал в буквальном смысле слова звонкий пример индивидуального протеста в защиту желтозвездников дома.