— Этого ты здорово отделал! Капут ему! — Вицишпан попинал ногой трясущийся живот Вейнбергера.
— А ты?
— И я тоже! Ну и что? Один христопродавец сдох, только и делов!
И славные братья по духу покончили таким образом с темой об убийстве.
— Но куда ты переправишь отсюда эту падаль? Ведь с центнер будет, — перешел Козак к практической стороне сокрытия следов человекоубийства. — Потому как надо его убрать отсюда, и сейчас же!
— Попросим тележку у Янчи, — предложил Вицишпан.
— Щекотливое дельце! — рассудил третий нилашист. — Как по-вашему?
— Станет этот тронутый разбираться, кого мы на его тележке увозим! — отмахнулся Козак. — Хорошо еще, что у Вицишпана есть ключ от подъезда. Иди же, скажи Янчи, что забираешь его тележку. Ведь хуже будет, если он проснется, услышав шум, и выскочит поглядеть. А я покуда выволоку эту падаль за дверь. Завернем его в ковер, а потом привезем ковер обратно.
— Но куда мы его повезем-то?
— К Дунаю.
— Далеко больно! Да и остановить могут, ночь все-таки.
— Остановить? Кто? Полицейский?… Да брось ты! Это нас-то?
Разговор этот происходил уже в дверях корчмы.
Тем временем Вицишпан стучался к Безимени:
— Я тележку твою возьму! А ты лежи себе, чего тебе на холод вылезать!
— Черт бы вас побрал! И ночью покоя не дают, — сердито огрызнулся из постели Безимени, а в его затуманенном сном сознании возникли картины ужасов, творимых по соседству. И он зашептал Аги: — Слушай, а может, эти заподозрили что-то?
— Вот еще! — шепнула горничная. — Тогда бы они не тележку просили, а под нею рыть стали. — Безимени успокоился.
Вот так знаменитая его тележка стала катафалком, вернее, похоронными дрогами Вейнбергера, торговца модным товаром.
Тележка покидает свое место и тоже перебирается ближе к западу
Как показывает этот случай, лихие зеленорубашечники, убивая и грабя, проявляли поначалу некоторую неопытность. Позднее они делали это все с большей уверенностью. И с легким сердцем, а также с возрастающим профессиональным мастерством открывали одну за другой человеческие бойни.
И прибегать к помощи тележки им больше не требовалось.
Лишь однажды, несколько недель спустя, население улицы заставило тележку основательно потрудиться.
До тех пор американские и английские тяжелые бомбардировщики не удостаивали посещением улицу Пантлика. Тем больший размах приняла их деятельность позднее.
Огромный доходный дом, что возвышался налево от дома номер девять, тяжелая бомба сровняла с землей. Угловой дом номер три потерял половину своих этажей, словно гигантским ножом его рассекли надвое.
Напротив дома номер девять, немного правее, тяжелая бомба угодила в мостовую, завалив внутрь фасад противоположного здания и прорвав большую водопроводную трубу; огромная воронка быстро заполнилась чистейшей водой, а вскоре из нее заструился вниз, к основанию Крепостного холма, узенький ручеек.
К этому времени выпал первый снег. Уличное озерко покрылось тонкой корочкой льда. Затем лед окреп настолько, что мальчишки со всей улицы в перерывах между бомбежками устроили там каток. А положение было уже таково, что из-за воздушных тревог будапештцы больше времени проводили в убежищах, чем снаружи.
В самом деле, державы оси напоминали теперь сильно поношенное платье, на котором больше заплат, чем изначального материала.
Урон, причиненный окрест бомбежками, заставил майора распорядиться о засыпке всех дверей и окон, выходящих на улицу… Выполнение этого приказа, направленного на обеспечение безопасности жильцов, возлагалось на самих жильцов.
Некоторое время тележка стояла в центре внимания.
Впрочем, что значит — стояла? В течение нескольких дней она ни минуты не стояла на месте. Все жильцы дома, в том числе и благородные дамы, согревая руки дыханием, притопывая ногами от холода, нагружали ее кирпичом, который выбирали из разрушенных домов и передавали по цепочке, или промерзшей землей, которую приходилось долбить заступами. Но конечно, работы велись лишь в редкие промежутки между налетами.
Радио все еще завывало на немецком языке. В уши лезли слова, взятые как будто из словаря умалишенных: «аист», «гвоздика», «шпинат» и прочая белиберда… Призывы к разуму, выдержке, мужеству, вере доносились по радиоволнам лишь до тех, у кого хватало еще храбрости ловить русские, английские, американские передачи.
Прочие же радиоголоса вещали об одних лишь ужасах, звучавших анекдотически, или изощрялись в поистине ужасных анекдотах. Наши тогдашние великие политики доверяли эфиру такие сообщения, что иначе как чистейшим безумием это и не назовешь.
Анекдот из анекдотов, однако, принадлежал самому регенту,[16] главе правительства, который не по радиоканалам противника, а по своей, внутренней, сети объявил, что он прекращает военные действия! Что ж, сообщение попало в хорошие руки! В руки друзей!
Но да ограничится наша история событиями, происходившими вокруг тележки с левым уклоном!
Упорную и тяжкую работу по оборонному строительству на улице Пантлика приходилось выполнять всем. Кроме тех, кто любил употреблять по отношению к себе выражение: «Мы — бескорыстные строители здания нации!» Да, ни один нилашист не участвовал в этой работе!
Еще бы! Власть действительно сама далась в руки их главарю — «вождю нации» Ференцу Салаши. Они, нилашисты, стали господами положения. И теперь лишь очень редко удостаивали посещением такие захудалые уголки, как бывший их клуб на улице Пантлика. А если и удостаивали, то держались эдакими элегантными маркграфами, вооруженными до зубов, с неприменными ручными гранатами за поясом, да еще с наивысшей по тем временам привилегией — правом всегда и везде упиваться до одурения. Оно и правильно! Можно ли было им видеть, чувствовать, знать, что происходит вокруг и что еще готовится!
Итак, дом номер девять по улице Пантлика — вернее, весь его первый этаж, кроме подъезда, — был засыпан, заколочен, превратен в бастион.
Исчезла дверь Безимени, исчезло окно учителя музыки вместе с вывеской. Кому пришло бы сейчас в голову перетягивать мебель или учиться музыке? Исчезли окна дворницкой, двери и окна «Питейного дома», как и физиономия задорной молодушки.
Попасть в «Молодушку» можно было теперь лишь со двора, пройдя через парадный подъезд.
Впрочем, скорее мир перевернулся бы вверх тормашками, чем обитатели Пешта и даже Буды отказались бы от присущего им юмора.
В корчме даже в эти дни жизнь не прекращалась. Более того, в законопаченной «Молодушке» не только по ночам, но иной раз и среди бела дня стоял пьяный гул.
Однако обслуживал теперь посетителей сам грубиян корчмарь, а помогал ему придурок Муки. Хозяйка и ее прелестная дочь Илонка укатили в провинцию, подальше на Запад. Милые женские голоса уже не вплетались в свирепый гул мужского бражничанья.
Вошедшая в моду массовая эвакуация, бегство на Запад, захватила как будто и нашу тележку: она не вернулась на свое насиженное место во дворе.
Придя после окончания общественных работ домой и собравшись уже было втащить тележку с улицы в подъезд, Безимени, у которого от усталости подгибались колени и отказывались повиноваться мускулы, вдруг изменил свое намерение.
Ну кто позарится теперь на тележку, если он оставит ее прямо на улице, за углом, возле груды наваленного кирпича? За целый день редко-редко пройдет кто-нибудь по улице Пантлика, где путь преграждало образовавшееся из лопнувшей водопроводной трубы озеро и многочисленные ручейки, истекающие из него.
Ведь с тех пор, как вода замерзла, прохожий, отваживавшийся ступить на эту часть улицы Пантлика, скользил, словно по льдинам Северного полюса, ежеминутно подвергаясь опасности сломать себе руки-ноги или свернуть шею.
Так тележка с левым уклоном вместо обжитого лона двора, гулким эхом откликавшегося на все события, оказалась на улице, в холодном и бескрайнем одиночестве.
16
Имеется в виду Миклош Хорти, который 15 октября 1944 года сделал запоздалую и неудачную попытку выйти из войны, объявив о том по радио; в результате был подвергнут немцами аресту, а власть в стране захватила фашистская партия Салаши.