— Разбилась насмерть? Ах, моя панночка! Ах, несчастная! От воров в окно выскочила? Ну где же это слыхано?! А ведь до чего спокойная была улица!
Так всё перемешалось у людей в головах. А пёс что было сил мчался со всех своих четырёх лап.
И на псе подпрыгивали все его чёрные блохи. А кукла Бальбися в собачьих зубах кричала что было духу в её тряпичной груди. Перед её глазами мелькали человеческие ноги, конские копыта, трамвайные колёса. Пёс-то ведь пути не выбирал, мчал себе куда глаза глядят, самой серединой дороги, и, видно, только его собачье счастье и хранило Пшёлвона от беды.
Вылетели они этак за городскую заставу — пёс, на псе все его блохи и Бальбися в собачьей пасти.
А тем временем на Голубиной улице снова появилась запыхавшаяся толпа с громче всех сопевшим паном Печёнкой и пронзительнее всех верещавшей панной Агнешкой во главе.
А там, посреди мостовой, давка вокруг бабуси Латковской всё сильнее. И все кричат ещё громче, так, что уже даже не слышно объяснений бабуси.
— Убилась! Убилась насмерть! Выскочила из окна от бандитов! Весь дом обобрали! Остались одни голые стены! Удрали на машине! Эскадрон полиции за ними гонится!
Возвращавшиеся присоединились к стоявшим посреди улицы, и все вместе подняли крик:
— Бандиты шестерых убили! Подожгли дом! Быстрее скорую помощь! Пожарную команду! Сгорит вся улица!
Вскоре прикатили сверкающие повозки пожарной команды — одна, вторая, третья… С бряцаньем, с гулом, с длинной лестницей. Пожарные кричат, расспрашивают: где? что? как? А никто толком ответить не может, каждый старается перекричать другого. Наконец пожарные протиснулись в самую гущу толпы, к бабусе Латковской. И тут только всё и объяснилось. Что за окошко, мол, выпала тряпичная, только что нарумяненная свекольным соком Бальбися. Что на ней было красное шёлковое платьице. Что пёс схватил её вместо грудинки. Что ни о пожаре, ни о бандитах, ни о раненых здесь не слыхали за всё время существования Голубиной улицы. Итак, пожарные, очень злые, уехали с громким колокольным звоном. Три кареты скорой помощи укатили с ещё большим грохотом. Вернулся в лавку пан Печёнка, вернулась туда же панна Агнешка и ещё полчаса выбирала обрезки для своих трёх кошечек и четырёх собачек. На ступеньках у входа осталась только бабуся Латковская и до самого вечера рассказывала всем зевакам о свекольном соке, о кудлатом псе, о напрасно вызванной пожарной команде и трёх каретах скорой помощи.
— Да, да, дорогие мои, такова сплетня: что утром воробышком вылетит, то к вечеру волом возвратится, — сказала под конец бабуся и пошлёпала к себе на чердак, чтобы наконец спокойно съесть свою свеколку с солониной.
А бабусина Забота, весёлая, как никогда в жизни, уже не шлёпала за ней, а перескакивала через три ступеньки и кричала:
— И на работу похоже, но ног не ломит и в плечах не покалывает! Мели себе языком, а какие чудесные истории из этого получаются! Хорошая вещь — сплетни!
— А заработала бы ты этак на такую вкусную свеколку с солониной? — ответила бабуся очень недовольно.
Может, ей жаль было потерянного на улице времени?
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ,
Запыхавшийся пёс летел вдоль городских изгородей. Потом он понемногу убавил шаг и стал собираться со своими собачьими мыслями. Вскоре и страх его прошёл. Наконец Пшёлвон совсем остановился. Выпустил Бальбисю из зубастой пасти. Потянул носом раз, другой. Вытаращил глаза и, хоть был он пёс, однако уставился на свою добычу, как баран на новые ворота. Вывалил красный язык и пыхтит, никак отдышаться не может.
— Уфф! Да что это! Ни лиса, ни колбаса. (Псы ведь вечно путают человеческие пословицы.) Красное-то оно красное, но грудинкой и не пахнет. По всей видимости, это человек, потому что с косами, каких постеснялся бы самый завалящий пёс. Платьице с оборочками… И совсем не глупые (хотя куда им до моих!) глаза… — уже вслух рассуждает пёс-приблуда, пёс-бродяга, пёс-горемыка, который не отзывается ни на кличку «Азор», ни на кличку «Букет».
— Нет уж, это вы позвольте! — обиделась Бальбися, потому что и её страх к тому времени рассеялся. — Вы только, пожалуйста, не сравнивайте свои выпученные глазищи с моими глазками-бусинками. Вежливость прежде всего!
Потом она расправила тряпичными ручками складки шёлковой красной юбочки, посмотрелась в лужу (что это была бы за окраина без лужи посреди улицы!), пригладила чёрные шёлковые косы и, улыбнувшись своему отражению, довольная собой, снова обратилась к вежливенько присевшему рядом псу:
— Ну что ж, совсем неплохо! После такого путешествия можно было бы выглядеть значительно хуже. Не каждому удалось бы промчаться через весь город в зубастой собачьей пасти и потом быть таким свеженьким. Сразу чувствуется рука бабуси Латковской.
— Так панночка от бабуси Латковской? Как же, знаю, знаю! Все собаки её знают: очень благорасположенная к нашему собачьему роду особа. Хоть корочкой хлеба, но обязательно угостит. Такое уж у этой почтенной особы мягкое сердце.
И тут пёс так расчувствовался, что даже вздохнул от всей своей собачьей души. Задрал голову кверху и завыл так, как по ночам все его братья воют на луну. И вдруг наверху, на заборе, рядом с сушившимся там молочным бидоном, появился кот. Огромный серый котище.
— Мрау… мрау!.. — промяукал он грозно. — Что вы здесь делаете, у моего забора? Ах вы, бродяги! Ах, бездельники! Хотите познакомиться с моими когтями?
Тряпичная Бальбися даже побледнела под своим свекольным румянцем. Пёс прекратил вой, шерсть у него на загривке стала дыбом.
— Ррр… Гав… Что ты сказал, крысолов? Что ты сказал об этой красивой панночке?
И одним махом подскочил до самой верхушки забора. Молочный бидон, задребезжав, слетел вниз и шлёпнулся вместе с котом в самую середину лужи. Кот фыркнул, потому что, как все коты, не признавал никакого купанья, кроме умыванья собственной слюной. Он выгнул спину дугой и — бац, бац! — лапой пса по морде. Завязалась драка, да такая, что только пыль стояла столбом. А из этого столба доносились собачье ворчанье, кошачье мяуканье, шум и гам. Наконец, задрав хвост трубой, кот понёсся в поле. А вслед за ним, щёлкая своими сверкающими острыми зубами, мчался пёс.
Кукла сидела, прижав тряпичные ручки к сильно бьющемуся тряпичному сердечку.
— Ах, какое ужасное приключение! Ну до чего же он отважный, этот пёс! До чего благородный! Ах, хотя бы он поскорее вернулся! С ним — хоть на край света! С таким защитником не пропадёшь!
Но пёс не возвращался. Помчался он за котом, и кто их знает, куда они делись. Тем временем начали сгущаться сумерки. Налетел ветер с поля, подёрнул рябью поверхность лужи. Растрепал куклины косы. Засвистел, зашелестел:
— Фью… фью!.. Что это панночка такая одинокая? Отнес бы я вас домой, но, боюсь, не справлюсь. Да и времени нет. Столько ещё работы на огороде и в лесу: листья с деревьев стряхнуть, воду замутить.
И помчался ветер по своим делам. А Бальбися осталась одна-одинёшенька. Хотела было поплакать, да как тут заплачешь, когда румянец у тебя свекольный? Свернулась она клубочком и заснула.