— А ну-ка, подожди, кум. Подумаю минутку, как бы такую штуку смастерить, — говорит Валент.
Отыскал он в углу моток дратвы и деревяшку. Шарманку придвинули к столу. Бальбися, правда, побаивалась немного этого обучения, но уж очень хотелось ей узнать, как это танцуют. Известно, любопытство иногда даже страх побеждает.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Мастерили старики, мастерили, вертели Бальбисю во все стороны… Привязали её к колышку, и сразу же стала она ровнёхонько, как солдат на посту. Один конец колышка приладили к шарманке, а к ручкам и ножкам Бальбиси привязали ниточки и мудрёно этак соединили с ручкой шарманки.
— Ну, готово, — говорит Валент. — Начинай, кум!
Онуфрий завертел ручку. В шарманке что-то дрогнуло, скрипнуло, а потом, как стеклянные бусинки, звеня, посыпались звуки. Чуть-чуть хрипя, шарманка заиграла красивый вальс. Бальбися никогда раньше не слыхала музыки. Что-то её подхватило. Замахала она ручками, затопала ножками и пустилась в пляс. Ах, что это был за вальс!
«Над прекрасным голубым Дунаем», —
пела шарманка.
А Бальбинка — ручками, а Бальбинка — ножками:
«Раз-два-три… Раз-два-три…»
И дедка Онуфрий с дедкой Валентом притопывают:
«Раз-два-три… Раз-два-три…»
А потом всё быстрее, всё быстрее… Только ручки Бальбиси мелькают да шелестит юбочка. Шарманка заиграла польку, потом оберек, потом мазур.[1] Мчится быстрый мазур:
Запела вся хатёнка дедки Валента. Выскочили из-за печки кочерга с метлой. Наклонились кривые стены. Заскрипели балки закопчённого потолка. Высунулась лавка из-под печки. А Бальбинка машет ручками, притопывает ножками, шелестит юбочкой.
Вот так и стала Бальбися балеринкой на играющем ящике дедки Грайдолека. После ночлега они снова двинулись в путь. Очень приятно пригревало весеннее солнце. Идут, идут они межами, идут узкими полевыми тропинками. Кривые вербы стоят у дороги… На заборах поют петухи с красными гребешками.
Но Бальбинка уже не удивляется, почему это они не причёсываются собственными гребнями. Познакомилась она немножко с белым светом. В полдень с выгона возвращаются рогатые коровы, поблеивают бородатые козы. А Бальбисе хоть бы что. Стоит на шарманке и любуется сверху на белый свет. Смеются её глазки-бусинки. Анастазия покрикивает, дедка подпевает и пристукивает деревянной ногой. Когда дедка по дороге посреди деревни снимает шарманку и начинает вертеть ручку, Бальбинка пускается в пляс. А вокруг собирается вся деревня. Впереди всех, тесным кружком, — измазанные ребятишки. Потом хозяйки: кто с шумовкой, кто с поварёшкой. Как стояли у печек, так и прибежали. А некоторые со скалками и охапками мокрого белья — прямо с речки.
А тут то один, то другой хозяин выбежит с серпом из широко раскрытых ворот сарая, прямо с гумна. И вся деревня пускается в пляс за Бальбисей. Погикивают, припевают, притопывают хозяйки с шумовками, хозяйки с поварёшками, хозяева с серпами. Попискивают измазанные босые ребятишки. А потом сыплются медяки в шапку дедки Грайдолека. Одна хозяйка сунет в сумку кусок солонины, другая — краюху свежего, пахучего хлеба, третья — творогу в тряпочке или пару яиц.
Ходят они, бродят широкими дорогами. Присядут под тополем. Дедка считает медяки, закусывает хлебом и солониной из мешка, сыплет Анастазии крошки сыру. Повеселел дедка Грайдолек. Поправилась зелёная попугаиха. Сумка неё тяжелеет, а мешочек с медяками толстеет всё больше и больше.
— Помощника бы нам, — говорит как-то раз дедка, сидя под тополем.
И вдруг смотрит — бежит по дороге кудлатый барбос. Задрал хвост и мчится себе, уткнувшись носом в землю. Замахала Бальбися тряпичными ручками:
— Караул! Да это же мой кудлатый барбос! Иди сюда, Пшёлвон!
Пёс приостановился, наставил уши, потянул носом.
— Почуял небось мою свининку жареную! — смеётся дедка. — Иди-ка сюда! На, на! — зовёт дед и протягивает Пшёлвону свинину.
Пёс-бродяга, пёс-приблуда, пёс-горемыка не приучен к доброму слову. Никто никогда ещё не подзывал его, никто не угощал вкусной, пахучей свининой. Стоит он и смотрит на деда, но не хватает у него смелости подойти поближе. Повиливает он приветливо хвостом, но подойти всё-таки не решается. А дедка чмокает, приманивает, помахивает свининой:
— Ну, иди же, глупый, иди сюда!.. На! — и суёт ему угощение.
Пёс подкрадывается, но несмело этак, бочком.
И вдруг как глянет на прислонённую к тополю шарманку! Мелькнуло что-то знакомое, что-то красное. Мигают ему глаза-бусинки. Припомнился Пшёлвону вдруг грубый голос мясника, пана Печёнки. Совсем не похож на мясника этот дедка. Ну просто ни капельки! Но пёс всё-таки предусмотрительно отступил шага на три.
А у дедки уже не стало терпения, и швырнул он свинину псу под ноги, прямо на пыльную дорогу. Этим-то вот он сразу и покорил пса-приблуду.
Схватил Пшёлвон свинину и, по собачьему своему обычаю, понёсся с ней в кусты. Потом облизал морду красным языком и снова подходит к деду. Уже посмелее, уже поближе. Дедка бросил ему ещё кусок хлеба. Пёс съел и хлеб тут же, посреди дороги, даже пренебрёг собачьим обычаем и не скрылся в кусты.
И вот, когда дедка двинулся в путь, пёс-бродяга побрёл за ним. И зашагали они этак дорогой под вербами, а когда наступил вечер, пёс уже выступал рядом с дедкой, возле самой его деревянной ноги.
Вот так-то и приручал дедка пса, день за днём — то лаской, то уговорами. А там начал обучать его разным фокусам. Через неделю Пшёлвон уже умел служить на задних лапах с дедкиной шапкой в зубах.
А в шапку всё чаще сыпались медяки. И с Бальбинкой пёс сдружился. Может, это и её заслуга, что пёс привязался к дедке? А может, той свининки, что бросил дед на дорогу.
На третий день совместного путешествия снова глянул пёс на верх шарманки. Обнюхал Бальбисю. А кукла потрепала его тряпичной ручкой.
— Не узнаёшь меня? — спрашивает Бальбися. — А с кем же это ты мчался посреди Голубиной улицы?
— Ах, так это ты, значит? Сразу же я почуял знакомый запах, — протявкал пёс и облизал Бальбисю мокрым красным языком.
Тут Анастазия распушила свои зелёные перья и придвинулась к самому краю шарманки. Может, и захотелось ей, по привычке, ущипнуть для первого знакомства пса за ухо, но она быстро передумала. Оно, наверно, и к лучшему: пёс ведь не привык, чтобы его хватали за уши. Неизвестно ещё, как бы он к этому отнёсся.
И так уж между ними повелось: Анастазия не обращалась к псу, разве что с помощью Бальбиси. Бальбися же самостоятельно с дедкой не разговаривала, потому что дедка хотя и имел чуткое ухо к музыке, но всё же почему-то не мог расслышать её тряпичного голоска. Когда она хотела ему что-нибудь сказать, прибегала к услугам Анастазии. А та горланила, как в тот раз — про Голубиную улицу. И хорошо было им вместе — нельзя пожаловаться. Даже худые, запавшие бока пса округлились.