— Да? Интересно… Я вас слушаю.
— Прошу вас, перестаньте валять дурака, не забывайте, что на вас ложатся тяжкие обвинения.
— Какие же?
— Я не собираюсь отчитываться перед вами, вы находитесь здесь только для того, чтобы отвечать на мои вопросы!
— Тогда позвольте мне послать вас и ваши вопросы к черту, ибо я не намерен отвечать, пока не узнаю, с какой целью меня допрашивают.
— Я повторяю вам, что перед вами следователь, представитель судебной власти. Знайте, что ваша развязность могла бы вам дорого обойтись…
— Весьма признателен за это условное наклонение, но, если судить по скучающим в коридоре господам, вы, кажется, заранее предвидели исход нашей беседы. Номер уже заказан, не так ли?
— Вы в самом деле заночуете в тюрьме, если не измените своего поведения.
— Я полагаю, вы на это и рассчитываете?..
— Итак, собираетесь ли вы, да или нет, сказать мне, что ездили в Дармштадт на завод «Мерк», чтобы получить некое компрометирующее вас письмо?
— Я уже сказал вам, что буду отвечать на вопросы лишь после того, как мне сообщат, в чем я обвиняюсь. Впрочем, допрос полагается вести в присутствии адвоката, после того как он ознакомится с делом…
— В Джибути нет адвоката, а если бы таковой и был, то он не смог бы ни ознакомиться с вашим делом, ни помочь вам на допросе; закон от 1897 года здесь не ратифицирован.
— Но тогда это что — вертеп? Лес Бонди[7]?
— Вы не имеете права оспаривать закон. Я повторяю свой вопрос и в порядке исключения сообщаю вам, что среди прочего вы обвиняетесь в изготовлении фальшивого разрешения и подделке подписи губернатора.
— Только и всего! Вы, кажется, хватили через край… Нет, мсье, увы, я никогда не держал в руках что-либо похожее на «разрешение», а также другие документы, подпись на которых напоминала бы подпись губернатора.
— А то письмо, предъявленное в Дармштадте с целью приобрести наркотики?
— Я вовсе не нуждался в разрешении; речь шла лишь о том, чтобы подтвердить, действует ли еще закон от 20 июня 1897 года?
— Но где само письмо?
— Я уничтожил его за ненадобностью, я не думал, что оно вас заинтересует.
— А откуда вы его получили?
— Из приемной губернатора, где, по словам Жозефа Эйбу, он мне его и подписал.
— Подписал у кого?
— Не знаю, во всяком случае не у губернатора. Я видел только официальную печать, которая, впрочем, была поставлена красными чернилами. Может быть, эта деталь вас заинтересует?
Следователь посмотрел на меня, слегка встревоженный моим замечанием, но сделал вид, что пропустил его мимо ушей.
— Значит, вы не можете предъявить этот документ?
— Нет, и повторяю еще раз, я не мог предположить, что у вас возникнет такое желание.
— Хорошо…
Он взял какой-то бланк, заполнил его торопливым и нервным почерком, поставил свою подпись и позвал жандарма. Это был ордер на арест. Я встал и сказал ему с улыбкой:
— Вы видите, мсье, комната для меня была заказана…
Жандарм, добрый малый родом из Монтобана, выполнял приказы, не вкладывая в это никакой страсти, лишь слепо подчиняясь чужой воле. Когда мы вышли на улицу, в ответ на мою просьбу он согласился отвести меня домой, чтобы я взял несколько пар белья. У двери меня ждал Абди; увидев столь приятного сопровождающего, он сразу понял, что произошло. Вместе с нами он вошел в мою комнату и, свернув матрас, взвалил его к себе на плечи. Славный жандарм, который не был знаком с Абди, принял его за кули и позволил ему следовать за нами, не проявив подозрительности.
Таким образом, Абди проник в тюрьму и увидел, где располагается моя камера. Это всегда может пригодиться…
Помещение, в которое меня отвели, вызвало в памяти неприятные воспоминания о моем тюремном заключении в 1916 году, когда я играл роль козла отпущения, принесенного на алтарь государственных интересов, дабы успокоить англичан, раздраженных поставками оружия из Джибути.
От внешней ограды камеры были отделены дозорным путем шириной три метра; по нему прохаживались часовые. Каждая из камер имела дворик со стороной в четыре метра, окруженный очень высокими стенами, украшенными бутылочными осколками. Знойные лучи солнца отвесно падали в этот дворик, раскаляя его, как печку.
В углу был оборудован сток, заменявший ватер-клозет и распространявший вонь, а по ночам оттуда выползали полчища тараканов. Массивная дверь с проделанным в ней окошком вела непосредственно в камеру, прямоугольную комнату размером три на четыре метра; вентиляцию обеспечивала лишь одна отдушина в форме полумесяца под самым потолком.
Застаивавшийся в темной камере сырой воздух делал невыносимой сорокаградусную жару. Поэтому пленник смотрел через окошечко на этот залитый солнцем и зловонный дворик, как на райский уголок, и с нетерпением ждал, когда ему будет позволено провести там один час. Это называлось тут «прогулкой».
Доброжелательности жандарма я был обязан тем, что мне разрешили выходить на этот квадрат под открытым небом в любое время; не получив распоряжения закрыть дверь, он оставил ее открытой. Кроме того, мне удалось разжиться столом и заказать несколько книг.
Когда Абди вошел следом за мной, чтобы положить матрас, я успел дать ему несколько наставлений на арабском языке. Тогда жандарм сообразил, что этот матрас, который так долго расстилают, возможно, является лишь прикрытием, и спросил у охранника, кто этот столь усердный носильщик. Охранник, оказавшийся представителем того же племени, что и Абди, и вдобавок мужем Фатумы, женщины, которая воспитала двоих моих детей, ответил ему с простодушным видом:
— Это моряк Абд-эль-Хаи.
— Абд-эль… как?
— …Хаи.
И он кивнул в мою сторону.
— Черт возьми! Почему ты разрешил ему войти? Грязный козел!..
— Потому что все знают, что Абди — это сын[8] Абд-эль-Хаи; я позволил ему принести постель, ибо ты ничего не сказал, когда он прошел мимо.
— Я покажу ему, как издеваться надо мной. Отправьте его на поливку губернаторского сада…
Но Абди благоразумно ретировался, аскеры пропустили его, хихикая исподтишка, в то время как жандарм метал громы и молнии.
Тогда я сказал ему:
— Вам бы следовало сердиться на меня одного, так как именно я велел ему побыстрее смыться отсюда; если бы это зависело только от его желания, он остался бы здесь, в тюрьме, словно верный пес. Я надеюсь, что уж это вы поймете…
— Мне нечего понимать. Я действую согласно предписаниям, вот и все, я не вправе обсуждать приказы. Вам запрещено общаться с кем бы то ни было, и прежде всего со своими матросами.
— Значит, меня посадили в одиночку?
— Я получил приказ воспрепятствовать вашему общению с внешним миром; я ничего не могу изменить, я здесь для того, чтобы выполнять приказы.
— А я здесь для того, чтобы испытывать их последствия на своей шкуре.
Однако мне удалось добиться разрешения получать пищу из города. Это стало возможно благодаря смелости молодого Мюллера, нового супруга пышнотелой хозяйки отеля «Аркада»; прокурор Оливье вызвал его к себе и спросил, почему он посылает мне еду, на что Мюллер ответил:
— Господин де Монфрейд мой клиент, и у меня нет никаких причин отказывать ему в услугах только потому, что он заключенный.
— Но он обвиняется в преступлении, вы понимаете — пр-р-реступлении… И каждому, кто поддерживал с ним дружеские отношения, придется доказывать, что он не был его сообщником.
— Я не интересуюсь личной жизнью своих клиентов, мсье. Я им даю то, что они просят, не становясь из-за этого их сообщником. Разумеется, если вы мне запретите посылать ему обеды и ужины, я подчинюсь вашему решению.
— Я не запрещаю, но советую вам прервать всякую связь, даже коммерческую, с человеком, который отныне стоит вне закона.
Итак, я продолжал получать свои обеды, но, в соответствии со строгими приказами, они подвергались тщательной проверке. Содержимое котелков исследовалось и перекладывалось из одного сосуда в другой, при этом никого не волновал вопрос, как сочетается пища с тем, что находилось в котелках раньше. Например, варенье занимало место рыбы и наоборот. Или вдруг еда начинала пахнуть керосином, когда доставка обеда приходилась на момент заправки фонарей.