Подбить туземцев на лжесвидетельства оказалось не так легко, как это представлялось следователю; никто из них не посмел солгать в моем присутствии, и очень немногие, давшие свидетельские показания не без помощи Оливье, на очной ставке со мной отказались от своих слов. Один из них даже по наивности признался, что получил задаток в размере двадцати пяти рупий. Принужденный повторить уже при мне все то, что сообщил следователю накануне, он сказал:
— Дьявол заставил говорить меня вчера, и я солгал, но я верну двадцать пять рупий…
Как-то утром охранник принес мне телеграмму. В ней говорилось: «Де Монзи согласен на защиту. Отбудет следующим пароходом, имея предписание министерства изучить дело. Пунетта».
Через час меня вызвали к прокурору.
Он встретил меня с улыбкой.
— Садитесь, господин де Монфрейд. Я вызвал вас в связи с новым фактом, который, признаюсь, привел меня в замешательство. Вы помните, какого цвета была печать, поставленная на письме для завода «Мерк»?
— Красного… Кажется, я уже имел честь говорить вам об этом?
— Да, это так. Факт состоит в следующем: поскольку министерство юстиции дало разрешение в порядке исключения на передачу дела вашему адвокату, я стал приводить его в порядок и обнаружил конверт, которого раньше не замечал. Я с изумлением нашел в нем вот этот протокол, составленный моим предшественником, временно исполняющим обязанности Ломбарди. Из него следует, что управляющий Аликс сам поставил печать на бланке канцелярии губернатора и что затем он послал его вам.
— Значит, эта деталь была вам неизвестна, господин прокурор?
— Сообразуясь с собственной совестью, я бы никогда не позволил открыть следствие по обвинению в подлоге, зная, что фальсификатор и есть тот самый обвинитель.
— Мсье, вы только что подвели итог всему делу, из-за которого я пять месяцев сижу в камере. Я хотел бы верить в вашу чистосердечность, но я в некотором недоумении, ведь данный документ, как мне кажется, не пронумерован. Я склонен думать, что это было сделано умышленно, чтобы в случае чего его уничтожить. Почему вы так не поступили?
— Мне не позволяла сделать это моя профессиональная совесть.
— И еще опасение, что я, вероятно, знаю о существовании этого документа.
— Нет, это было исключено.
— Вы можете утверждать все, что хотите, но мое замечание на первом допросе, касавшееся необычного цвета печатей, навело вас на эту мысль, и, поскольку я мог узнать об этой детали лишь благодаря болтливости одного из троих поставивших на письме свои подписи, вы испугались возможных свидетельских показаний. Это был бы камень, брошенный в болото…
Оливье был едва живой, и его пальцы, вместо того чтобы постукивать по письменному столу, дрожали от волнения. Он окончательно выдал свое смятение, когда снова начал оправдываться:
— Я прошу простить меня, я не знал, что вы осведомлены о существовании этого протокола. Только моя профессиональная совесть, повторяю вам, вынуждает меня сегодня прекратить расследование, отныне не имеющее под собой никакой почвы.
— Я не сомневаюсь в вашей профессиональной или какой-либо иной честности и надеюсь, что она заставит вас прямо сейчас, в моем присутствии проставить порядковый номер на документе, который столь странным образом ускользнул от вашего внимания.
Оливье был чересчур взволнован, чтобы заметить дерзость моего замечания. Он начисто лишился бахвальства и наглости, которые придавала ему его неограниченная власть над беззащитным подследственным; он напоминал теперь сломавшуюся марионетку, и она вызывала бы жалость, если бы недавнее поведение, подлое, жестокое и злонамеренное, не сделало Оливье раз и навсегда недостойным подобных чувств.
Люди подлые, когда ими овладевает страх, сразу же переходят от вызывающего высокомерия к отталкивающей пошлости. Дрожащие и плачущие, они не внушают ничего, кроме отвращения, и, когда их настигает справедливое возмездие, смерть, обычно придающая умиротворенное выражение самым трагическим маскам страданий, выявляет у них на лице всю отталкивающую уродливость их душ.
Белый как мел, Оливье перебирал бумаги, пытаясь овладеть собой; он думал о де Монзи, который непременно сунет свой нос в это досье и предаст огласке все эти мерзости. Какое страшное оружие окажется в руках у политика! Оливье подумал, что навсегда погубил свою репутацию, ибо те, кто его использовал в своих целях, без колебаний свалят всю ответственность на него. Надо было любой ценой помешать приезду адвоката. Единственный выход — немедленное прекращение уголовного дела.
И тогда он сказал мне:
— Я не хочу, чтобы вы оставались хотя бы еще одну минуту в тюрьме; я сейчас же подпишу постановление о прекращении дела.
— Прекращение дела! — воскликнул я. — И это после пяти месяцев содержания под стражей! После того как меня вываляли в грязи и перед всем миром представили убийцей! Нет, мсье, оно должно быть передано в суд присяжных; нужны судьи, ибо есть виновные и они должны понести наказание.
— Я понимаю ваше желание, но не могу передать дело в суд присяжных без обвинения. А в настоящее время такового не существует…
Едва я вернулся в тюрьму, как увидел сияющего жандарма.
— Вы свободны, господин де Монфрейд, и я очень рад этому, — сказал он.
— Благодарю. Но не прогневайтесь: я остаюсь здесь до вечера. У меня разыгралась сильнейшая мигрень, и я мечтаю лишь о покое.
Этот добрый малый даже не нашелся что сказать от изумления: впервые заключенный отказывался покидать тюрьму. И ему пришлось оставить все двери открытыми, чтобы продемонстрировать, что я действительно освобожден.
Утром я первым делом отправился к Мюллеру, чтобы поблагодарить его за проявленную смелость, так как он не перестал снабжать меня едой, когда я попал в тюрьму. На террасе его гостиницы я был окружен толпой, состоявшей из тех, кто раньше публично отрекся от меня. Эти люди были попросту невыносимы, но я не мог плюнуть в лицо всему городу. Я ограничился тем, что ответил на изъявления дружеских чувств ко мне вежливой иронией, однако я уверен, что они не уловили в моем тоне презрения.
Для туземцев же это был настоящий праздник; мое освобождение было воспринято как очередное чудо, оно означало постыдное поражение для губернатора, могущество которого разбилось вдребезги о незыблемость моего носиба.
Абди, также освобожденный накануне, рассказывал в туземном квартале, что я обладаю способностью проходить сквозь стены и становиться невидимым. Наши переговоры в уборной превратились в сказку на манер «Шахерезады»; я будто бы явился ему в камере этаким бесплотным духом, и мои наставления придали ему сил, поэтому он выдержал пытки, которым его подвергали судьи.
На борту «Альтаира» забили жирного теленка, и я всю ночь слушал рассказы о невероятных обысках, которые проводились с размахом сбившейся с ног полицией, дабы поразить воображение общественности. После тщетных поисков на Маскали полицейские явились в Обок и обнаружили там таинственную лабораторию, где я изготовлял якобы кокаин.
По этому случаю один араб, собиравшийся вскопать свою землю, пустил слух, что будто бы ночью кто-то видел, как я зарывал там свои ящики. Полиция сразу же велела прочесать упомянутое место, и в течение недели бригада из двадцати пяти кули перекапывала этот участок, углубляясь в землю на один метр. Позднее там был разбит самый красивый сад в Обоке.
На следующее утро я сел на поезд, отправлявшийся в Дыре-Дауа. Джибути стал для меня невыносим. По мере того как я удалялся от города, все мои огорчения рассеивались, уступая место радости, которую я испытывал, вновь созерцая эти дружелюбные джунгли, встречавшие меня прохладой зеленеющей земли. Теплый ветер приносил запахи мимоз, а иногда и запах хищных животных, стоящих по утрам в тени оврагов. Все это было родным для меня, и мной овладел оптимизм человека, излечившегося от опасной болезни. Словно ребенок, он открывает мир заново, восхищаясь теми его красотами, которых не замечал раньше. Испытывая безграничную благодарность к вновь обретенной жизни, он возносится над ненавистью и злобой.
В таком настроении я прибыл в Дыре-Дауа на исходе дня.