Естественно, он задает традиционный для всякого непосвященного вопрос:
— Сколько это стоит?
Я называю цену. Он берет один из камушков и зачарованно любуется им.
— А сколько стоит этот?
Я гляжу на него с улыбкой и отвечаю после недолгой паузы:
— Не больше, чем то удовольствие, которое доставило мне знакомство с вами. Сделайте одолжение, сохраните его в память о моем заходе в Кусейр.
Он отнекивается ради приличия, весь сияя от радости.
— Вы добывали жемчуг в египетских водах, не так ли?
— Ну… да, конечно, — отвечаю я наугад.
— Превосходно. В таком случае вы не должны платить пошлину, по крайней мере, я так предполагаю. Подобного случая еще не было… Лучше не упоминайте об этом, когда прибудете в Суэц. Вам ничего не стоит положить это в карман.
Он приглашает меня сойти на берег, чтобы посетить начальника таможни. Я беру с собой двух сомалийских матросов в качестве свиты, а также, чтобы переключить на них внимание моих новых знакомых.
Начальник таможни — толстый молодой человек, типичный египтянин, в котором проступает арабское начало, как только мы начинаем говорить на его родном языке. Он удивляется, услышав, что мои люди зовут меня Абд-эль-Хаи, и приходит в крайнее изумление, узнав, что я — мусульманин. Благодаря этому он проникается ко мне большой симпатией и приглашает меня на обед.
Дома он окончательно перевоплощается в египтянина: сбрасывает свой мундир, надевает длинный шелковый халат без рукавов, шлепанцы на босу ногу и с наслаждением разваливается на подушках дивана.
Слуга приносит курительный прибор с водкой и турецкий кофе с мелкой жареной рыбой по здешнему обычаю.
Вскоре появляется доктор. Он быстро осваивается, закуривает медаху[31] и ест руками жареную рыбу и сочные пирожки. Мы говорим по-арабски. От недавних английских марионеток не осталось и следа.
Мне протягивают мундштук наргиле.
— Что это такое, — спрашиваю я с самым невинным видом, — гашиш?
Мужчины подскакивают на месте, как будто в центр комнаты упала бомба, и с ужасом озираются по сторонам.
— Несчастный, — полушутя-полусерьезно говорит начальник таможни, — видно, что вы издалека и не знаете, что гашиш категорически запрещен в Египте!
— Надо же! — откликаюсь я со смехом, состроив изумленную мину. — Я этого не знал. Но я где-то читал, что его курят, и было бы любопытно поглядеть, что это такое…
— Конечно, курят… И немало. Но об этом нельзя говорить вслух. Остерегайтесь произносить это слово в Египте.
Доктор молча улыбается. В ожидании позднего обеда мы отправляемся к коменданту города.
Это мальтиец, и, подобно всем мальтийцам, находящимся на государственной службе, он корчит из себя англичанина с карикатурным усердием. Он выказывает подчеркнутое пренебрежение к египтянам и обращается к ним с ледяной вежливостью, как к вышколенным слугам, которым отдают приказы, словно неодушевленным предметам, не удостаивая их взгляда.
В прихожей выставлены на обозрение принадлежности для гольфа и тенниса, а также английские гравюры, изображающие историю почты и Пиквикского клуба.
Войдя в большую комнату с застекленной дверью балкона, мы видим человека, сидящего в кресле-качалке и пускающего кольца дыма из-за развернутого номера «Таймс». Я замечаю также виски с содовой и трубку, испускающую запах виргинского табака.
Наконец хозяин опускает газету и обращает на нас свой взор. В нем нет ничего англо-саксонского, несмотря на куртку оксфордского студента с медными пуговицами и вышитой эмблемой. Он смугл и желчен, как боливиец, и, хотя он тщательно выбрит, его щеки отливают синевой. У него густые брови, черные, как агат, глаза и большой нос с глубокими ноздрями, из которых торчат волоски. Он говорит по-итальянски металлическим голосом, присущим жителям юга, и я тотчас же вспоминаю нахальных гондольеров с его родного острова.
Несмотря на сильный запах виргинского табака, я улавливаю аромат дымка, который дал мне почувствовать Петрос Караманос на своей ферме в Стено. Тотчас же слуга, одетый так же, как все бои аденских англичан, подходит, чтобы унести замечательный курительный прибор с водой, поведавший мне о разновидности табака, которому тайком отдает дань мальтиец. Но мой спутник вмешивается и просит оставить привычный наргиле. Комендант откладывает свою пенковую трубку одной из лучших лондонских фирм, которую, видимо, взял в руки в связи с нашим приходом, и возвращается к нефритовому мундштуку своей медахи. Снова подают жареную рыбу, которую надо есть руками, и я пускаюсь в рассказ о добыче жемчуга, ныряльщиках и акулах, не забыв предъявить оставшихся за дверью сомалийцев.
Комендант рассматривает их, странно раздувая при этом ноздри, словно вдыхает запах таинственных испарений. Он приходит в такое волнение, что забывает свои безупречные английские манеры и, наевшись редиски, выдает свое восточное происхождение звучной отрыжкой. Спохватившись, он принимается кашлять и вновь надувается как индюк.
Мне приходится поднести ему в дар жемчужину.
За обедом у начальника таможни мы говорим о торговле и прочих делах.
— Вам следовало бы привезти абиссинского кофе. Он стоит здесь в три раза дороже, чем в Джибути, а я устроил бы так, что вам не пришлось бы платить таможенную пошлину по пять франков за кило. Поразмыслите, это стоящее дело…
И два часа разговор ведется вокруг подобных тем. Но никто даже не упоминает о гашише, точно о грозном божестве, имя которого разрешено произносить только посвященным. Они думают, что я — профан, ничего не смыслящий в этом священном веществе. Ведь гашиш привозят с севера греки, значит, бессмысленно говорить об этом с французом, таким же фантазером и пустозвоном, как все его соплеменники…
На прощание хозяин вручает мне рекомендательное письмо к своему другу из суэцкой таможни. Поставив печать таможенного контроля на патенте, я с легким сердцем пускаюсь в плавание на следующий день в полдень. Я пополнил запасы провизии и залил бочки дистиллированной водой (другой в Кусейре нет). Мне особенно по душе овощи, которые привозят на верблюдах по дороге длиной в сто километров из засушливых районов, орошаемых Нилом. Кусейр прилегает к этой щедрой реке ближе всех прибрежных городов.
XXI
Два типа англичан
Попутный ветер уже давно позволяет мне держать курс на север, но этой ночью он неожиданно крепчает, и море тотчас же теряет свое благодушие. Я поворачиваю судно по направлению к берегу. Три дня мы сражаемся с яростным ветром, и море становится невыносимым, норовя поглотить наш дрейфующий парусник. За два дня мы едва продвинулись на несколько миль к северу.
Я гадаю, удастся ли мне добраться до Суэцкого залива через Жубальский пролив, столь же коварный, как и Баб-эль-Мандебский пролив. Но я вижу на карте большие острова и лабиринт рифов просторной бухты Гимзы, расположенной в западной части пролива, я надеюсь найти там укрытие от частых и опасных волн, образуемых северо-западным ветром в проходе между островом Шадван и аравийском побережьем.
Устав от бессмысленной борьбы со стихией, я решил остановиться на ночлег за островом Сафадья, в обширной бухте, надежно защищенной со всех сторон очень живописными горами. Это все те же крутые горы, вернее, остовы гор — голые скалы, пронзающие небо своими острыми шпилями, скалы, пересеченные оврагами и глубокими ущельями, где потоки камней то и дело устремляются вниз, к морю.
Низкие постройки и бараки теснятся вокруг длинной заводской трубы. Я различаю в бинокль бадьи подвесной дороги, застывшие над этим пустынным хаосом. Видимо, это нефтяные скважины, ведь мы находимся в районе, орошаемом подземными черными реками до островов Фарасан.
Из-за плохой погоды мне приходится простоять два дня в укрытии, приводя в порядок оснастку и занимаясь другими столь же нудными вещами, которые обычно откладываешь на завтра под всяческими предлогами.
Нет ничего грустнее пейзажей на фоне бетона, былое уединение и очарование которых разрушены уродливыми сооружениями. Впрочем, здешние краски все так же великолепны, и каждый вечер я не устаю любоваться феерией ирреального заката, который невозможно описать ни на одном языке. Думаю, что подобное зрелище можно увидеть лишь на севере Красного моря.