Мы возвращаемся на судно уже на закате. Али Омар подмигивает мне, у его спутников довольные лица — значит, все восемь ящиков уже покоятся в трюме. Никто, кроме меня, не замечает царапин на плечах сомалийцев и окровавленную тряпку, обмотанную вокруг ноги Абди.
У матросов не было лодки, и они тащили ящики на себе.
Мы открываем консервы, весело пьем шампанское, и прогулка завершается ко всеобщему удовольствию.
Уже за полночь я возвращаюсь к своему привычному причалу напротив санитарной службы.
Теперь я могу продолжать поединок со Ставро. И пусть он прощупывает все побережье сколько ему угодно!
XXX
Магистр Ордена контрабандистов
И все же на душе у меня неспокойно. Я оказался в положении человека, вынужденного покуривать, сидя на пороховой бочке. Я решил отказаться от мелких поставок, согласно желанию Ставро. Малейшая помеха во время столь рискованных операций может привести к неминуемой катастрофе. В тот же вечер я отправляюсь к Ставро, чтобы договориться с ним о новых условиях сбыта товара.
Я чувствую себя уверенно, ибо мне теперь некуда спешить.
Невестка Ставро говорит, что его нет дома; причина его внезапного отъезда кажется мне придуманной специально для того, чтобы испытать мое терпение. Подозрительно, что Джебели тоже исчез. Али Омар тщетно разыскивает его по всем арабским кофейням.
Мне остается лишь смириться с вынужденным ожиданием.
Три дня проходят в бездействии, и я начинаю волноваться. Непостижимо, что в момент заключения столь важной сделки, которую он так ждал, Ставро уезжает куда-то без уважительной причины.
Мои матросы получили от наших воскресных гостей щедрое вознаграждение и, изнывая от скуки, пустились в загул. Они приходят в восторг от кинематографа, который никогда раньше не видели, и без устали предаются всевозможным уличным забавам. Кадижета поддался на уговоры дантиста-армянина, который уже собрался было заменить его превосходные резцы шикарными золотыми зубами, но я появился вовремя и помешал этой затее. Зато Абди, попавший в лапы другого расфуфыренного шарлатана, успел расстаться с коренным зубом. Зуб был совершенно здоров и не причинял ему никакой боли, но беднягу ослепили позолоченное убранство кабинета и роскошный костюм врача. Он очень гордится своим подвигом и без конца рассказывает о дорогостоящей операции. Но со вчерашнего дня матросы ходят как в воду опущенные и не рвутся больше в город.
Что с ними? Только Абди по-прежнему пребывает в благодушном настроении и напевает, покуривая свою трубку из кокосового ореха. Видимо, они потратили все деньги, и к ним вернулось благоразумие.
Но оказалось, что дело вовсе не в этом: Абди привел ко мне юнгу Фирана, который со вчерашнего дня валяется на полубаке, точно дохлая крыса. Его приятели, решив лишить юношу невинности, повели его в отдаленный район, где потасканные сирийские и армянские шлюхи, старые развалины без возраста, продают матросам за гроши остатки былых прелестей. Но все же это белые женщины, «мадамы»! Будет чем потом похвалиться перед друзьями!
Все вернулись из борделя в плачевном состоянии, только Абди, находившийся в это время у шарлатана, избежал всеобщей участи. К счастью, болезнь не смертельная и лечится марганцовкой. Я мысленно благодарю Венеру за своевременное вмешательство, которое надолго отвратит матросов от погони за удовольствиями.
Наконец появляется Джебели. Я вижу, как он небрежно забрасывает удочку на краю набережной со своим всегдашним сонным видом. Он передает мне приглашение Ставро на сегодняшний ужин.
В большой комнате, где алтарь соседствует с баркасом, на круглом столе расставлены два прибора. Вдова в черном платке усаживает меня, и тотчас появляется свежевыбритый Ставро в белой рубашке. Он расстегивает жилет, являя взору свой извечный шерстяной пояс, обтягивающий его большой живот.
— Ну, что нового? — спрашивает он игривым тоном.
— Ничего особенного, — отвечаю я, — разве что я заскучал и начал серьезно подумывать об отъезде…
— Ах! Что за спешка! Кажется, ваша морская прогулка удалась на славу. Спиро поведал мне об этом у цирюльника, а таможенник только и делает, что хвастается своим подвигом и показывает всем найденную жемчужину. Поздравляю вас, весьма недурно для начала…
Толстуха приносит белую фарфоровую супницу из старого фамильного сервиза с оловянным половником.
Мы со Ставро садимся друг против друга. Согласно восточной традиции, женщины едят отдельно и сначала обслуживают мужчин. Я вспоминаю о своей прабабке, которая жила в Лангедоке. Она никогда не садилась со всеми за стол и только по праздникам, когда собиралась вся семья, соглашалась присесть за краешек стола во время десерта, быстро съедала что-нибудь и спешила скрыться на кухне.
В доме Ставро тоже чтут древние традиции. Его племянницы живут затворницами и в лучшем случае лишь раз в неделю выходят за порог, чтобы посетить с матерью церковь. Мужчины не бывают в этом доме, и лишь для меня делается исключение.
Великолепное самосское вино пенится в двух графинах в виде женщин, одетых в античные туники. В руках у одной из них, олицетворяющей весну, — охапка цветов, а у другой — осени — связка плодов. Наливая мне вино, Ставро вновь бросает на меня лукавый взгляд. Если бы товар не лежал у меня в трюме, я бы подумал, что он сыграл со мной какую-то шутку.
— А где Абди, что вы с ними сделали? — спрашивает Ставро, питающий к нему слабость.
— Он на борту, вместе со всеми, и здоров в отличие от других.
И я рассказал ему о злоключении моих матросов.
— Да, так-то лучше, — заключает он наставительным тоном. — Это отучит их шляться где попало, ведь они не пропускают ни одной арабской забегаловки. Я знаю, что ваши люди вам преданы, но некоторые хитрецы сумеют вытянуть из них все, что надо, да так, что они и не заметят. Они и так уже наболтали лишнего о вашей воскресной прогулке. Мне передавали их неосторожные речи… Нет, ничего конкретного, но для знающих людей достаточно некоторых деталей, чтобы призадуматься. Поверьте, с этим пора кончать. Вы твердо решили отдать мне все?
— Да, конечно, но, как я уже говорил, половина суммы должна быть уплачена вперед.
— Ах! Вы опять за свое… Естественно, теперь вы успокоились…
— Я и раньше не волновался…
— Что ж, ладно, вы правы, к тому ж мне нравятся люди, которые умеют за себя постоять.
Мы лакомимся сыром рокфор, и живописные графины быстро пустеют, хотя Ставро пьет только воду. Я слишком рьяно принялся за дело и чувствую, что мои мысли начинают путаться. Нужно взять себя в руки.
— Я был в Каире, — продолжает Ставро, — по вашему делу. Я должен представить вас человеку, который купит все. Он — земляк Петроса Караманоса, и ему принадлежит ферма, на которой вы были. Он разрешил своему фермеру продать вам четыреста ок, чтобы посмотреть, что вы будете делать дальше…
— Да, знаю, ему даже послали телеграмму.
— Как? Вы знали об этом? — изумляется Ставро.
— Да, знал, — отвечаю я с многозначительной улыбкой, намекающей на то, что мне известно еще очень многое…
— Впрочем, — откликается Ставро, — это вполне естественно, поскольку он является владельцем товара. Во всяком случае, он мог уничтожить вас, как только вы сюда прибыли, если бы вы попытались вступить в переговоры с кем-нибудь другим. Кроме того, то, что вы до сих пор делали, настолько возвысило вас в его глазах, что он хочет познакомиться с вами лично и стать вашим другом. Думаю, что в ваших интересах назначить умеренную цену, чтобы разом, без всякого риска, сбыть ему весь товар.
Несмотря на то что вино ударило мне в голову, я еще не утратил здравого смысла. Я убедился, что телеграмма, отправленная из Стено, касалась меня лично, и слова Ставро подтверждают очевидное: он должен представить меня метру, главе их организации, и я во власти этих людей. До сих пор они предоставляли мне свободу действий, ведя за мной тайную слежку; теперь, когда я повязан по рукам и ногам и не могу отступать, им остается только продиктовать мне свои условия. Если бы они нашли спрятанный товар, вопрос бы отпал сам собой. Они были уверены, что сумеют завладеть ящиками с гашишем, зная, что единственный путь для меня — зарыть их в песке. Но они ничего не нашли, и, значит, борьба еще не окончена. Догадывается ли Ставро, что товар у меня на борту? Не думаю, ибо, судя по его двусмысленным улыбкам и расплывчатым намекам, ничего определенного ему не известно. Если бы он знал правду, то одним словом заставил бы меня согласиться на любые условия. Нет, он ничего не подозревает и полагает, что я лишь перепрятал ящики в другое место.