Здешнему начальнику канцелярии лет шестьдесят пять. Уже сорок лет он протирает штаны на том же стуле за тем же письменным столом. Сколько сменилось при нем консулов? Он уже не ведет им счет и спокойно взирает на причуды каждого из них. Его нынешний начальник — консул Вадала — бегает, шумит, нервничает, а он остается невозмутимым до окончания рабочего дня. Он гордо выставляет напоказ свои нашивки в виде пальм и бананов, поверив, что знаки отличия важнее прибавок к жалованью. Он усвоил это, как и многое другое, чего до конца не понимает. У него размеренные и замедленные жесты; он носит расписные домашние туфли и греческий колпак, словно консьерж в эпоху Домье. Начальник канцелярии говорит приглушенным голосом, как будто мы находимся у постели больного, и в паузах между фразами рассматривает тщательно отполированный ноготь своего мизинца.
Внезапно дверь с грохотом отворяется, и в комнату врывается консул. Начальник канцелярии немедленно углубляется в свои бумаги.
Консул громогласно окликает меня и приглашает в свой кабинет. Он усаживается в кресло, шумно вздыхает и распускает ремень на брюках, высвобождая огромный живот.
Я объясняю суть своего дела: я только что приехал, не знаю ни слова по-английски, не знаю города, мне нужен переводчик и т. д.
— Я понял, я вам помогу. Наш агент возьмет все на себя, он займется вашим снабжением, страховкой, всеми таможенными формальностями… вам ни о чем не придется думать…
Я хочу его расспросить, что это за агент такой, а главное — объяснить, что у меня вовсе не большой корабль, но он не дает мне открыть рот и сурово вопрошает, прочитав название судна в моем свидетельстве:
— Как, «Альтаир»? Но ведь это французский сторожевой корабль? Разве правительство его продало?
— Нет, это не…
— Ах! Надо же, а я-то думал, что «Альтаир» на Таити! Представьте, что капитан…
Мне с трудом удается втолковать консулу, что речь идет не о военном корабле, а об обыкновенном паруснике.
Тем временем раздается тихий стук, и в приоткрытую дверь просовывается чья-то голова в странном головном уборе, напоминающем печную трубу. Это и есть судовой агент, которого вызвали по приказу консула, — угодливо улыбающийся старик в больших очках в золотой оправе, одетый в длинный сюртук из черной альпаки и белые тиковые брюки. Старик глух, как тетеря, и прикладывает руку к уху, чтобы расслышать слова собеседника. Консул говорит все громче и в конце концов переходит на крик. Но чем сильнее он орет, тем хуже слышит его старик, понимающий чужую речь в основном по движению губ.
Консул покрывается потом и заправляет выбившуюся из брюк рубашку изящным жестом землекопа.
Наконец до старика доходит, чего от него хотят, и его лицо озаряется улыбкой. Мы вместе выходим из кабинета, где господин Вадала все еще продолжает свой неистовый монолог.
Я замечаю, что, если я кричу не слишком громко, Нанабой меня слышит. Он кажется мне славным человеком, хотя я и не имел с ним дела как с шипчандлером; видимо, он мастерски владеет своим ремеслом, подобно Дельбурго в Адене. Старик уже достиг пенсионного возраста, но его еще держат на работе, поскольку он единственный в городе судовой агент, владеющий французским языком. Нужно быть поистине очень славным человеком без всяких запросов, чтобы довольствоваться снабжением французских судов, столь редко заходящих в индийские порты. Когда Нанабой (так зовут моего нового знакомого) уйдет на пенсию, в нашем консульстве не останется больше ни одного агента. Следовательно, это редкий специалист, и его нужно беречь. Он говорит на всех языках и продает всевозможные товары. Он тут же предлагает мне самые невероятные вещи: старую мебель, место на кладбище, новые товары со скидкой и т. д. Нанабой явно изучает меня, подобно тому, как обезьяна вертит в руках орех, выискивая наиболее слабое место, чтобы без труда вонзить в него клыки.
Больше всего меня восхищает услужливость старика, который не выказывает ни малейшей досады, узнав, что мое судно — всего-навсего тридцатишеститонная галоша. Как и Дельбурго, он обладает даром быстро завоевывать дружбу.
Нанабой ведет меня в свою контору. Мы подходим к довольно красивому зданию и поднимаемся по широкой и чудовищно грязной лестнице. Просторные лестничные клетки загромождены коробками и ящиками с овощами, от которых исходит запах гниения.
На последнем этаже он поворачивает ручку вычурной двери, и мы оказываемся в огромной шумной конторе, где грохочут бесчисленные пишущие машинки. Более ста пятидесяти человек корпят за большими письменными столами красного дерева, выстроившимися в ряд, точно станки современного завода.