Абди заявляет, что ветер издевается над нами, и обращается к нему со страстной речью, пересыпанной полным набором арабских проклятий в адрес членов семейства бога Эола. Но ругательства не помогают, и, отчаявшись, араб смиряется с неизбежностью, презрительно сплевывает комок жевательного табака и завертывается в кусок парусины, чтобы во сне переждать плохую погоду.
Нынешняя ночь ничем не отличается от предыдущей, и тот же лунный свет брезжит сквозь туман.
Я ложусь в своей каюте на кушетку, надеясь заснуть, чтобы позабыть об ужасной качке. Я уже было задремал, как вдруг меня окликает рулевой. Выскочив на палубу, я первым делом бросаю взгляд на компас, затем оглядываю паруса и определяю направление ветра.
— Послушайте, — говорит мне рулевой.
Неясный гул нарушает безмолвие ночи. Это не знакомый шум моря, набегающего на берег, а скорее рев далекого потока. По моим расчетам, мы находимся в двадцати пяти милях от земли, но так ли это? Гул приближается, нарастает, в то время как мы стоим на месте. Мое сердце сжимается при мысли, что течение несет нас на рифы. Судя по карте, в этом районе нет никаких рифов, но чем тогда объяснить шум?
Я приказываю запустить двигатель. На это уходит десять минут, они кажутся мне вечностью. Урчание мотора заглушает непонятный гул. Я держу курс на восток. Все взгляды устремлены вперед. Мы оставили землю слева, и впереди не должно быть никаких препятствий. И все же надо быть начеку.
Внезапно матрос, склонившийся над бушпритом, кричит со шлюпбалки:
— Рифы по правому борту!
И правда, впереди по правому борту, то есть со стороны открытого моря, в молочно-белой воде, озаренной призрачным светом луны, виднеется темная лента с белой бахромой. Я машинально кричу: «Стоп!», не сознавая абсурдности своего приказа: если мы попали в течение, надо не терять скорости, чтобы управлять судном.
— Вперед! — кричу я снова.
К счастью, двигатель не успел остыть и быстро заводится.
Я не верю своим глазам. Неужели это риф? Стало быть, он возник здесь в одну ночь, как в сказке. Я вспоминаю о некоторых свойствах течения во время прилива, и о том же говорят мне матросы, бывавшие в этих местах.
Я решительно приближаюсь к преграде. Наш форштевень того и гляди уткнется в нее! Во рту у меня пересохло, навязчивая мысль о рифах берет верх над доводами разума.
Клокочущая вода уже заглушает шум мотора, впередсмотрящий подбадривает меня криком:
— Майя! (Течение!)
Что ж, с Богом!.. И форштевень врезается в гущу пены.
Тотчас же судно заносит в сторону, и мне приходится резко повернуть руль вправо, чтобы вернуться на прежний курс. У меня дрожат колени, хотя воображаемая опасность уже позади.
Утром между двумя огромными тучами возникает гряда холмов. Я узнаю Губбет Айн — глубокий залив, опасный для судов, застигнутых штилем, из-за сильного течения во время прилива, с которым нам только что пришлось столкнуться. Я принимаю решение отойти от берега, не будучи уверенным в выносливости двигателя, который может выйти из строя в самый критический миг.
Мы покинули Аден четыре дня назад. Наконец проясняется, и, кажется, повеяло долгожданным муссоном.
Мы огибаем остров Сику, большой правильный конус высотой в сто тридцать пять метров, его вершина, покрытая гуано, словно слоем снега, напоминает знаменитую Фудзияму с японской гравюры.
Муссон начинает крепчать. Нужно спустить все паруса и оснастить фальшивую мачту. Под штормовым парусом мы лихо скачем по огромным волнам. Я должен держать курс на северо-восток, чтобы не слишком удаляться от берега, ибо собираюсь пересечь Оманское море на широте Бомбея. Но теперь мы движемся боком к зыби, и бортовая качка усиливается.
Мне хотелось бы зайти в Мукаллу, чтобы заменить стекло компаса, вылетевшее во время качки. Но в эту пору там нельзя стать на якорь из-за сильного волнения, и суда вынуждены бросать якорь в Бендер-Буруме, южном порту, расположенном примерно в тридцати милях к западу от города.
Мы по-прежнему движемся с попутным ветром вдоль вулканической гряды темно-красных и зеленоватых гор, которые отвесно спускаются в море. Волны разбиваются у основания этой стены, вздымая снопы брызг высотой с семиэтажный дом. Хотя мы находимся более чем в двух милях от берега, рев прибоя с глухими раскатами, словно от взрывов снарядов, оглушает нас и заставляет подрагивать корпус судна.
Пена тянется вдоль берега белой бахромой. Только моя уверенность в точности лоций позволяет мне без страха миновать это поле вечного боя между скалами и морем.
Высокий мыс с полосой рифов защищает, подобно дамбе, якорную стоянку в Бендер-Буруме. Скала надежно укрывает меня от ветра; спустив все паруса, я запускаю двигатель, чтобы укрыться за мысом. Эти меры предосторожности оказались не напрасными: за каменной стеной царит ненадежное спокойствие, и каждые две-три минуты сверху обрушивается сильный ветер. Если бы мы оставили паруса, первый же шквал снес бы все наши снасти.
Под навесом скалы стоят на якоре двадцать больших парусников, багласов, как их называют арабы, со снятыми мачтами, дабы не искушать налетающие ветры. Суда приходят сюда в мае из различных портов Красного моря. Здесь собран весь парусный флот средневековья, и можно даже увидеть суда, на которых бороздили моря древние финикийцы.
Корабли, нашедшие приют в этой бухте, переносят меня в далекое прошлое.
Некоторые из них уже готовятся к отплытию, и команды в полном составе устанавливают снасти. Мы приветствуем их гортанным криком: «О… о… о!», и через несколько секунд, словно эхо, в ответ слышится мощный, глухой и протяжный вопль. На борту судна — около восьмидесяти человек; почти все они — рабы родом из Судана, утратившие негритянский прогнатизм из-за смешения с арабской расой. Это великолепные, атлетически сложенные люди с очень темной кожей с красивым медным отливом. У них вьющиеся, но не курчавые волосы каштанового цвета, выгоревшие на солнце и осветленные соленой водой. Они носят лишь короткую набедренную повязку, которая позволяет видеть мускулистые бедра и лишь чудом прикрывает то, что находится чуть выше, а их бицепсы унизаны серебряными и медными браслетами.
Эти суда, вернувшиеся из портов Красного моря еще в мае с началом летнего муссона, будут находиться в Бендер-Буруме до конца августа. В это время года они готовятся к отплытию в Индию или Базору, расположенную в глубине Персидского залива, куда они возят сахар, ткани, гончарные изделия, а также рабов. В Базоре они берут на борт финики, рис, пряности и возвращаются в Аден и другие порты Красного моря в октябре с попутным восточным муссоном.
Современные пароходы не могут соперничать с этими судами, которые берут крайне низкие цены за перевозку грузов, благодаря лучшему из моторов — ветру, благоприятствующему им от начала до конца рейса. Это довольно большие корабли водоизмещением в пятьсот-шестьсот тонн, построенные с расчетом на попутный ветер, с высоко поднятой кормой для защиты от волн. Здесь же, на корме, расположена каюта капитана и других членов командного состава: серинжа, рубана и приближенных накуды.
Серинж является доверенным лицом судовладельца и выполняет обязанности интенданта нашего старого парусного флота. Отношение экипажа к омерзительным личностям, ведающим распределением продуктов, выражено в морской песенке:
Это, как правило, уродливые, грязные, нечистоплотные люди, избегающие воды, в основном рабы или рабы, получившие вольную, большей частью евнухи, ибо богатые арабы гораздо охотнее оказывают доверие тем, покой чьих сердец уже нельзя смутить.
Накуда — капитан корабля — старый моряк, выросший между небом и водой на шаткой вонючей палубе отцовского парусника. Он носит бороду, крашенную хной. С четырех лет он начал бороздить море и попадал в разные переделки: садился на мель, тонул и т. д. В юности он занимался добычей жемчуга и ловлей моллюсков, провозил различную контрабанду, из-за чего не раз попадал в тюрьму в английских портах. Он говорит о тюрьмах как о более или менее престижных гостиницах, где можно довольно дешево отдохнуть.