Войдя в лавку шипчандлера, я вижу в сумраке сияющую лысину моего приятеля, склонившегося над столом. Услышав мое покашливание, он поднимает голову.
— А я как раз работаю на вас. Мне только что прислали со склада квитанцию, и я заполняю вашу декларацию.
Он протягивает мне бумагу, и я тщетно пытаюсь найти в ней общий вес.
Дельбурго видит мое затруднение и говорит мне будничным тоном:
— В квитанции значится шесть тонн…
От волнения у меня подкашиваются ноги. Проходит еще несколько минут, прежде чем мне удается осознать услышанное. Я спасен! Теперь я могу вдоволь посмеяться над спесивыми англичанами.
Забыв о моем присутствии, Дельбурго заполняет также другие декларации, которыми завален его письменный стол. Наконец он откладывает бумаги, тщательно закрывает огромную чернильницу и оборачивается ко мне с улыбкой.
Я рассказываю ему о своей встрече с Мондуросом и о его вызове в паспортный отдел.
— Я знаю, — отвечает он, — его сначала искали здесь. Я думаю, что ваше письмо сыграло свою роль. Можете не волноваться: он не попадет на судно, везущее ваш товар. Но я боюсь, как бы не было каких-либо препон в Гамбурге…
— Англичане не смогут там ничего сделать, это вольный город, и мне не запрещено отправлять туда товар…
— Ну что ж, я надеюсь, что вы приняли надлежащие меры предосторожности. Но я должен вам сообщить, что власти собираются приставить к вашему грузу конвой для сопровождения. Вспомните также о подозрительной атаке вашего парусника в море; если прибавить к этому попытки уничтожить товар в Аддис-Абебе, то можно предположить продолжение в том же духе…
Только теперь до меня доходит то, что давно всем ясно: английское судно пыталось потопить мой парусник, чтобы разом покончить с затянувшейся историей…
XXI
Наместник
Я тороплюсь покинуть Аден по многим причинам, и главная из них — тайник, оставленный на острове Маскали. Я прошу Дельбурго приложить все силы, чтобы получить к завтрашнему дню мой манифест и карантинный патент. Я не знаю, как отблагодарить шипчандлера за оказанную мне услугу, и предлагаю увеличить причитающуюся ему сумму. Однако Дельбурго не хочет об этом слышать, ведь он помогал мне из дружеских побуждений. Я заказываю ему множество ненужных вещей, чтобы хотя бы частично компенсировать потраченное им время. Я считаю своим долгом упомянуть о бескорыстии этого человека еще и потому, что он — еврей и, следовательно, может вызвать у многих негативное отношение. Впрочем, Дельбурго — не исключение, другие евреи также способны на великодушие, противоречащее присущей им практичности и неуемной страсти к наживе.
Простившись с Дельбурго, я выхожу на улицу и вижу вдали «Альтаир», распустивший паруса подобно гигантской птице, играющей с ветром. Мне нечасто удается посмотреть на свое судно со стороны. То же самое происходит с нашими близкими — мы общаемся с ними изо дня в день, но не можем оценить их по достоинству из-за слишком малого расстояния. Лишь разлука позволяет нам постигнуть их сущность во всей полноте и осознать то хорошее или плохое, что ускользало от нашего внимания.
Поднявшись на борт, я застаю там сомалийца, брата Мухаммеда Мусы, с которым я говорил прошлой ночью у ворот адмиралтейского дока. Он пришел, чтобы узнать о своих родных из Джибути, и, как обычно, принес массу новостей.
После ухода сомалийца Юсуф передает мне его слова: атака, предпринятая в море, как и предполагал Дельбурго, была задумана в высших сферах. Рулевой-сомалиец подслушал разговор капитана с одним из полицейских о том, как лучше потопить мой парусник, то бишь воплотить в жизнь замысел английского посла в Аддис-Абебе по уничтожению шарраса. Какой же шанс посылало мне Провидение, а я упустил его по собственной глупости. Если бы «Альтаир» ушел на дно вместе с мнимым шаррасом, я избавился бы от всех подозрений и мог бы спокойно возобновить дела с Горгисом. Я же разыграл спектакль с пробоиной, рассчитывая всех перехитрить, и в итоге остался в дураках.
На следующее утро я получаю свой манифест, но в нем даже не упоминается о выгрузке шести тонн шарраса. Обегав множество кабинетов крупных и мелких бюрократов, я узнаю, что такое свидетельство может выдать только наместник. Однако сегодня суббота, и, значит, прием будет лишь в понедельник.
Я решаюсь нарушить правила приличия и вторгнуться в личную жизнь наместника, явившись в его великолепное бунгало на вершине холма. Англичанин встречает меня в пижаме, развалившись в шезлонге среди разбросанных вокруг газет и журналов. Он окидывает меня холодным неприветливым взглядом, в котором сквозит тайное удовлетворение от встречи с sea-wolf[58], как называют меня в обществе. Очевидно, моя личность возбуждает у наместника любопытство, но с истинно английским тактом, требующим уважения прав любого человека, даже такого авантюриста, как я, он не позволяет себе ни одного нескромного вопроса.
Я предъявляю ему свой манифест с просьбой вписать в него подтверждение о выгрузке товара.
Наместник отмахивается от меня, как от назойливой мухи, и заявляет:
— Я ничего не подписываю…
Но, поскольку он не произносит слова «невозможно», после которого от англичанина уже ничего не добьешься, я продолжаю настаивать:
— Нужно просто подтвердить, что я действительно привез груз. Вы едва не потопили мое судно вместе с товаром, отобрали у меня груз и поместили его на складе. Выдайте мне хотя бы свидетельство, это будет справедливо.
Истинный англичанин старается не вступать в конфликт с законом, которым при умении можно прикрыть любой произвол. Поэтому я взываю к чувству справедливости наместника:
— Видите, — говорю я, потрясая манифестом, — я взял в Джибути шесть тонн шарраса. Где же они сейчас: у меня на борту или на вашем складе? Если вы не хотите подтвердить, что я отгрузил товар, значит, он должен быть у меня на борту, и вам следует его вернуть.
Наместник углубляется в раздумье, разглядывая манифест, как гремучую змею. Наконец он решается и быстро ставит на бумаге свою резолюцию:
— Покажите это на таможне, и все будет в порядке. Гуд бай.
Через час мне выдают исправленное свидетельство. Я тотчас же снимаюсь с якоря и выхожу в открытое море. Как только аденский рейд скрывается из вида, меня охватывает чувство неизъяснимого блаженства.
ЭПИЛОГ
Я нахожу свой тайник на острове. Маскали в целости и сохранности и перевожу сто двадцать мешков шарраса в Обок, где им придется дожидаться своего часа в погребе моего дома. Они будут оставаться там четыре года, и за это время мне предстоит совершить восемь рейдов на другой конец Красного моря, чтобы передать товар Горгису.
Мешки, оставленные на складе в Адене, отправились под конвоем в Гамбург, где по требованию английского консула собралась комиссия, чтобы оформить конфискацию по закону. Комиссия вынесла решение уничтожить шаррас из соображений морали и гигиены, поручив двум химикам доказать путем анализов несомненный вред этого токсичного вещества. Представьте себе изумление уважаемых членов комиссии, когда ученые представили им результаты анализов, где говорилось о «перегное среднего качества», не лишенного полезных примесей! Инициаторы дела пришли в ярость от собственного бессилия. Если бы я сопровождал груз, они могли бы обвинить меня в подлоге. Но ввиду моего отсутствия я сам был вправе потребовать у них объяснений и возмещения убытков… Возможно, я напрасно этого не сделал.
Я никогда не узнал мнения Троханиса по данному поводу, но у него были серьезные неприятности, ибо попавшие впросак чиновники свалили на него всю вину. Впрочем, Троханис заслужил участь козла отпущения: если бы не он, я ни за что не отправился бы в эфиопскую империю, а мнимый шаррас никогда не попал бы на весы аденского таможенного склада.
Арауэ, 3 июня 1940 года