В наступившей тишине ефрейтор вышел из своего угла, но никто не обратил на него внимания.
— Прикажи мне Бем тогда, на школьном дворе, и я бы убил швейцара, — страстно продолжал Гомулка, — стал бы убийцей. А ведь старик прав был, что стрелял! Ведь этого скота Шульце — его надо было прикончить… И из-за него я едва не стал убийцей! Но нет, меня им убийцей не сделать! Прежде чем меня снова в такое втравят, я уйду! Да… я ухожу!
Молчание.
Немного успокоившись, Гомулка продолжал:
— А ты, ты не вправе мне указывать, я не делаю ничего плохого, разве что нарушаю присягу. Но присяга, которую я принес этой сволочи, не может меня связывать! — Он выкрикивал свое обвинение прямо в лицо Вольцову. — Тебе и возразить нечего, Вольцов! Нечего! Ты ведь сам все знаешь. Вспомни лесопилку! Да ты гораздо больше знаешь, но не признаешься. И ты никогда не говорил нам правды, если она тебя не устраивала. Тебе только дай поиграть в войну, и ради этого, Вольпов, ты способен всех нас загубить. А что вся эта война давно уже превратилась в невообразимую подлость — и тебе хорошо известно. Ты все знаешь. Знаешь и приказ рейхокомиссаров! Приказ, который твоего собственного отца сделал… преступником! Да, да, преступником! Известен тебе и приказ «Мрак и туман». Знаешь ты также, что представляет собой «окончательное решение еврейского вопроса» и что такое Освенцим. Ты сам в Эссене видел, какое зверье гестаповцы. Ты знаешь решительно все, потому что все это написано в дневниках твоего отца. Твоя мать многим об этом рассказала дома. И ты прекрасно знаешь, что отец твой замарал и опозорил свою офицерскую честь!
Потускневший свет коптилки едва освещал лицо Вольцова, такое же белое, как стена барака. Но Гомулка продолжал говорить. Слова так и рвались из его груди неудержимым потоком.
— Такому фюреру я не обязан хранить верность. Нет, я больше в этом не участвую! А теперь дай слово, Вольцов, что меня отпустишь!
Вольцов встал и положил правую руку на кобуру. Решительным движением он повернулся к Гомулке. Дуло автомата по-прежнему было направлено ему в грудь.
— Так не пойдет! — угрожающе произнес он и мрачно посмотрел на Гомулку. — Убери автомат! Считаю до трех!
— А потом? Что будет потом? — крикнул Гомулка.
— А потом я уложу тебя на месте… Раз…
— Стреляю! — вне себя крикнул Гомулка. — Прежде чем я хоть раз выстрелю в русского, я пристрелю тебя! Я не шучу! Ты знаешь, что вся Германия сейчас все равно что эта лесопилка, Вольцов. И хочешь драться до последнего только ради того, чтобы вся эта мерзость не выплыла наружу!
— Два… — продолжал считать Вольцов, сделал еще один шаг в сторону Гомулки и пригнулся для прыжка.
— Вольцов! — заорал Гомулка, и рука на спусковом крючке судорожно сжалась.
Хольт бросился между ними. Ему было ясно только одно: сейчас Зепп выстрелит.
— С ума вы сошли! Убери автомат! Гильберт… назад! Прежде чем вы тут перестреляете друг друга… — Он уже не соображал, что делает, вырвал из-за пояса ручную гранату и схватился за шнур. — Сейчас дерну!
Гомулка нехотя опустил автомат и сказал:
— Я ухожу. Меня никто не удержит! Я не дам Вольцову пристрелить меня.
— Гильберт! — закричал Хольт. — Второй раз в жизни напоминаю тебе… Ты мне поклялся…
— Убью! Убью эту сволочь, предателя! — с ненавистью процедил Вольцов. Наставленный на него автомат выводил его из себя.
Хольт крикнул:
— Зепп, убери автомат! — Гомулка, помедлив, подчинился. — Гильберт… сядь вон там!
Наконец Вольцов сел, но глаза его горели ненавистью. Хольт облегченно вздохнул. Повернувшись, он увидел, что ефрейтор медленно опустил карабин.
— Отпустишь его? — спросил Хольт.
Вольцов молчал, подбрасывая дрова в печурку. Гомулка повесил автомат на шею.
Только теперь Хольт понял, что, собственно, собирался сделать Гомулка. Он закричал:
— Русские же убьют тебя, Зепп! Они всех убивают!
Но тут вмешался ефрейтор:
— Перестань! Перестань повторять это вранье! Я сыт им по горло!.. Да… в рукопашной, конечно, если ты вдруг спохватишься, тогда уже поздно. Другое дело, если мы спокойно к ним подъедем на машине, да я еще несколько слов по-русски знаю… Ты думаешь, они не примут? Еще как примут!
Все смотрели на ефрейтора. Гомулка удивленно повторил:
— Мы?
— Ну да… а ты что думал, я зря добровольцем пошел? Танки истреблять? Ни за что! Мы, брат, бастуем, а не воюем! Да и вся эта война — чистый брак, друг мой! Вот что я тебе скажу!
Хольт переводил взгляд с ефрейтора на Гомулку. В глубине его души шевельнулось что-то и вдали показался просвет.
Тут Гомулка сказал:
— Вернер!.. — И еще: — Пойдем с нами! — Только эти четыре слова. Больше ничего.
Вольцов поднял голову и посмотрел на Хольта.
Хольт молчал.
— Пойдем с нами! — повторил Гомулка. Хольт молчал.
— Что раздумывать? Пошли! — поддержал ефрейтор.
— Не могу я! — воскликнул Хольт. За какую-то долю секунды в мозгу его пронеслись все внушенные ему с детства слова и понятия: отечество, верность, честь, долг. — Не могу я идти к русским! Я же немец!
— Парень! — снова заговорил ефрейтор. — Брось ты эту трескотню! Они и рабочих так натравливали друг на друга. Пойми ты наконец, кто наш смертельный враг!.. Дело не в русских и немцах, а в буржуях и пролетариях! Ты что, фабрику свою имеешь? Зовешься Круппом? Нет? Ну так чего ж ты ждешь?
— Буржуи и пролетарии, — повторил Хольт. — Что мне они? Какое мне до этого дело? Мы же все немцы!
— И твоя Гундель тоже, — бросил Гомулка.
Хольт опустил голову.
Перед ним будто вдруг взвился занавес, исчезла темнота, царившая в тесном бараке, и блеснул яркий, ослепительный свет. Хольт увидел залитое солнцем поле и синее небо над морем золотистой ржи. «В меня тоже плевали, — услышал он голос Гундель, — Теперь ты все знаешь. И все они были лучше меня, и все кричали мне: „Дрянь!“
Снова надвинулась темнота, задрожал свет коптилки.
Гундель, немцы — такие и другие. Немцы плюют в немцев. Одни боятся конца, другие его ждут не дождутся. Но с кем же я?
Хольт закричал:
— Скажи и ты хоть что-нибудь, Гильберт!