Он лежал на земле, завернувшись в плащ-палатку. Свирепствовала дизентерия. Заболевал то один, то другой. Небо заволокло. Пошел дождь. Мелкий, пронизывающий, затяжной дождь.
Второй лагерь вмещал двадцать пять тысяч пленных. Перепаханное жнивье, огороженное колючей проволокой. Лили дожди. Земля раскисла. Пленные по колено вязли в грязи. Их не кормили. И здесь протекавший через лагерь ручей служил водопроводом, а заодно и отхожим местом. Все поголовно болели дизентерией и поносами с рвотой. Были смертельные случаи.
Хольт сидел на мокрой земле, подтянув колени под самый подбородок и укрывшись с головой плащ-палаткой. Спускались сумерки. Дождь кончился. Грязь схватило морозом. Тело закоченело. То, что некогда было Вернером Хольтом, зенитчиком, бойцом трудовой повинности, танкистом, медленно угасало.
С тех пор как американцы обезоружили Хольта и он очнулся в плену, его душевное напряжение не ослабло. Стоило ему закрыть глаза, как перед ним с необыкновенной ясностью возникали взрывающиеся, горящие танки, трупы, искалеченные тела раненых, видения рушащегося мира. Вставали воспоминания: пылающий город, лесопилка, узники в полосатых куртках… Картины потухали, их застилал туман.
Серое небо, моросит дождь. Пленные, спина к спине, сидят в грязи. Безмолвие. Часовой по ту сторону колючей проволоки вытирает мокрое лицо. Дуло автомата звякает о край каски.
Хольт прислушивается: шумит дождь — и только. Прислушивается к тому, что в нем самом: пустота, одна только пустота. Закидывает голову. Мелкий дождь брызжет в лицо. Перед глазами клубятся тучи, свинцово-серые тучи. Цепенеет мысль.
Осталось тупое безразличие. Животная жизнь заменила сознательные поступки. Любой самый нелепый слух вызывал надежды и разочарование, но Хольт оставался безучастен. Известие о безоговорочной капитуляции мало его тронуло, а просочившиеся сообщения о переселениях с востока даже не проникли в сознание. Вокруг идет медленный процесс умирания. Смерть от голода и тифа вызывает в памяти виденные им неописуемые страдания и муки… Молча наблюдает он агонию умирающих от голода людей.
Лагерь сменялся лагерем: Хейдесхейм, Крейцнах, Бюдесхейм… Открытая местность с виноградниками и невозделанными полями, колючая проволока, двадцать восемь блоков, широкие лагерные улицы, триста тысяч военнопленных. Они спали на жесткой земле, рыли голыми руками ямы и лежки, спали, как звери, вповалку, тесно прижавшись друг к другу. А дождь лил и лил, потом пошел мокрый снег, замерзал, таял и снова замерзал. В мае наконец в лагере просохло. Но к этому времени пожилые солдаты в форме фольксштурма уже полегли сотнями.
Понос изнурил Хольта, вечное недоедание мало-помалу превратило его в скелет. Но он каким-то чудом уберегся от тифа, от которого блоки все больше пустели. Голод превращал военнопленных в зверей.
Хольт опустился. Волосы свалялись, он оброс бородой. Френч болтался на иссохшем теле. Мучила дизентерия и понос, неделями не удавалось вымыться. Он пригоршнями сыпал на себя хлорную известь. От постоянного запаха хлорки он потерял обоняние, кожа воспалилась и покрылась сыпью. Часами он просиживал на земле. Лишь раздача пищи заставляла его подняться. Он редко подходил к ограде, так как был слишком слаб, чтобы выдержать драку за окурок.
В июне пошли ливни, сменившиеся удушливой жарой. Жара окончательно доконала Хольта. Все силы уходили на то, чтобы выстаивать в очереди за водой. События внешнего мира едва проникали в его сознание. Соседний блок опустел. Ходили слухи об освобождении, об отправке на бельгийские шахты..
Хольт лежал на горячей, потрескавшейся от зноя земле. Над ним — бескрайнее небо, вокруг — колючая проволока. Что там, за оградой, существует мир с городами и деревнями, что там живут на свободе люди — он не мыслил себе. Это невозможно было себе представить.
Хольт слабел день ото дня, но опять начал думать — непоследовательно, нелогично, он, словно в бреду, перебирал какие-то обрывки мыслей, воспоминаний и прежних чувств, всплывавшие из забытья. Лихорадочная мысль быстро теряла нить. Но из прошлого неудержимо вставали неясные, расплывчатые, лишенные контуров картины… Все новые и новые слухи: военнопленных должны освободить, их передадут французам… Хольт держался поближе к воротам, спал там и отходил, только когда раздавали пищу. Он чего-то ждал.
Но ничего не происходило.
Жарко палило полуденное солнце.
От солнечных лучей, падавших на сомкнутые веки, перед глазами плыли красные круги. Несмотря на зной, он мерз, и ощущение холода как бы проясняло сознание.
Освободят, думал он. Но куда же я пойду?
Он встал. Всякий раз, когда он вставал, у него начинала кружиться голова. Мне нужно увидеть Гундель! Мысль эта не оставляла его. Мне нужно увидеть Гундель!
Однажды их повели в другой блок. С десяток больших палаток, вокруг — военнопленные. Это был тот самый легендарный лагерь, откуда отпускали на волю. Хольт лег на землю. Рано утром он уже шагал между рядами палаток. Офицер поставил штемпель на отпускном свидетельстве.
По ту сторону виноградника дожидался товарный состав. На открытых платформах лежали картонные коробки с продовольствием — рацион для солдат американской армии, даже с сигаретами. Хольт не спеша ел. Лежа на досках платформы, курил. Он мерз, его знобило. Потом его прошиб обильный пот. Ему стало дурно. Где же он найдет Гундель?
Поезд пересек Рейн и двое суток шел на восток. Потом неожиданно остановился. Конвоиры согнали отпущенных военнопленных с платформ.
Тысячи изголодавшихся людей, как тучи саранчи, облепили яблони, которыми было обсажено проходившее поблизости шоссе. Кто слишком ослабел, чтобы залезть на дерево, хватал кочан капусты с поля.
Сырая капуста не насытила Хольта. Что-то гнало его на восток. Он все еще не знал, куда идти. К отцу? Нет. К Гундель! Он прошел две деревни, но нигде, сколько он ни стучал, ему не отворили. За накрепко запертыми воротами заливались цепные псы. Он покинул шоссе и направился на север. Шел до самого вечера. Выбившись из сил, присел на краю выгона, где паслись жеребята.