Хольт смотрел на ее нежные пальчики, перебиравшие листки тонкой бумаги. Он проклинал в душе человека, лежащего в кухне на диване.
Фрау Арнольд отложила книги и хотела поблагодарить, но Хольт прервал ее:
— Тот, кто остался верен себе в Равенсбрюке, может не бояться, что Гёте или кто-нибудь другой склонит его к неверности. А уж меня в этом смысле вам и вовсе нечего опасаться, и вы это знаете, а иначе не называли бы Вернер, не так ли? Я это хочу истолковать как знак доверия.
Она слегка кивнула.
— Но если вы мне доверяете, — продолжал он, — помогите мне понять то, что без вашей помощи останется для меня загадкой: почему вы терпите этого человека, почему наконец от него не уходите?
Она резко повернула голову к Хольту. А потом снова уставилась в пространство.
— Я объясню вам, — сказала она, и видно было, с каким трудом дается ей каждое слово: — Я знала Арнольда, еще когда была ребенком. Он старше меня на восемнадцать лет. Он жил с матерью в этой самой квартире. Тогда он был социал-демократом. Отец до тридцать третьего с ним часто спорил, но так и не переубедил. Мы жили здесь, по соседству. После прихода Гитлера пришлось скрываться, и я потеряла Арнольда из виду. Затем тревожная пора нелегальной борьбы, меня посадили в Равенсбрюк, а потом внезапно выпустили. Это было зимой сорок третьего года. Мне было двадцать лет, и я не знала, куда деваться. Все двери передо мной захлопнулись. Я была больна и очень ослабела. Зима стояла холодная. Я побывала у всех знакомых, но никто не захотел мне помочь. Все от меня отшатнулись, я чувствовала себя отверженной. Даже те немногие товарищи, кто еще оставался на свободе и боролся, и те не хотели меня знать. Прошло много месяцев, прежде чем они мне поверили, да они и не должны были мне верить после такого внезапного освобождения… Я была очень несчастлива и не знала, как жить дальше. Тут я встретила Арнольда, он буквально подобрал меня на улице и оставил у себя. Мать его умерла. Он приехал домой в отпуск и перед возвращением на фронт обвенчался со мной. Мне не следовало за него выходить, ведь я его не любила. Но я не могла сказать «нет», это значило бы оказаться неблагодарной… А кроме того, я не нашла в себе сил сказать «нет» из боязни опять очутиться на улице. Арнольд уже в тридцать третьем примирился с нацистским режимом — в партию он, правда, не вступил, с тех пор и слышать не хочет о политике и таким остается по сей день. Но в отношении меня он тогда проявил благородство…
Хольт неистово замотал головой.
— Не отрицайте! — воскликнула фрау Арнольд. — И вот я стала его женой, забеременела и написала ему об этом. Потом у меня возобновились связи с товарищами, я опять включилась в нелегальную работу. Это продолжалось всего несколько месяцев, меня снова арестовали. В тюрьме начались у меня преждевременные роды. Ребенок не прожил и часа… Сюда я вернулась еще до Арнольда, в мае. Он приехал в августе, и первым его вопросом было, где ребенок. Арнольд считает, что я убила ребенка, потому что политика мне дороже… Он ничего другого представить себе не может. Он и вообще многого не представляет, иначе понимал бы, что мне пришлось пережить в заключении и как у меня изболелась душа за ребенка… И вы еще спрашиваете, почему я его не бросаю! Женой его я остаюсь только на бумаге. Но я содержу его вещи в порядке, чтоб он не опустился вконец, обстирываю его, готовлю, убираю комнату и кухню, выстаиваю для него в очередях. Он не хочет ничего менять и, значит, так оно и должно оставаться. Я не могу требовать развода, потому что после всего, что он для меня сделал, обязана хотя бы заботиться о нем.
Хольт безмолвно смотрел на фрау Арнольд. Она была бледна; выражение горечи залегло в морщинках вокруг губ. На заводе она умеет настоять на своем, и чего только не пришлось ей пережить в прошлом! А тут она подчиняется этому человеку, искупая вину, которой на самом деле нет, в которой он ее уверил!
— Никто этого не знает, — сказала она в заключение. — Но вам я должна была исповедаться. Никогда больше не упоминайте об этом!
Хольт понимал, что положение, в котором очутилась фрау Арнольд, ее недостойно; рано или поздно она из него вырвется, может быть, совсем скоро, и он, пожалуй, в силах ей помочь…
Он сказал:
— У меня два билета на органный концерт в местном храме. Нет, нет, за кого вы меня принимаете? Не праздничная служба, а настоящий концерт, органные произведения Баха. Идемте, не размышляйте долго!
На улице она взяла его под руку. И это было нечто новое, но Хольта уже ничто не удивляло. Он пытался ей растолковать, что такое полифония, строгая имитация, фуга, контрапункт. Поднялась метель. Где-то далеко звонили колокола, и их трезвон отдавался в пустынных улицах.