Он сказал вслух:
— Моя жизнь могла бы стать ясной и безоблачной, какой она еще не бывала.
— Могла бы? — отозвалась Гундель. — Но что же этому мешает?
Мартовский ветер растрепал ее, и она перед зеркалом поправляла волосы.
— То, что между нами нет полной ясности.
Она подсела к нему за стол.
— Знаешь, что не выходит у меня из головы? Когда ты давеча вспомнил стихи Шторма, это звучало так печально… И мне вспомнились другие стихи, Генриха Гейне: «Любуюсь я… но на сердце скорбная тень легла…» Я не могу понять, как это из-за меня в мир приходит печаль и скорбь…
— Ты уже не ребенок, и этого достаточно. Лишь дети безгрешны. Впрочем, не огорчайся, многого и я не в силах понять. Подумать только, что Феттер свихнулся и что я его выдал! А ведь еще немного, и я так же свихнулся бы. Когда я об этом думаю, все во мне переворачивается. Я был бы счастлив, если б не принес в мир кое-чего похуже, чем печаль и скорбь.
Он подошел к окну, за которым спускался вечер.
— Сегодня у прокурора мне впервые стало ясно, как обязывает доверие. До сих пор я этого не понимал. — Хольт думал о фрау Арнольд, но внезапно его мысли унеслись далеко назад. — Осенью сорок четвертого года, уже после нашего с тобой знакомства, мы стояли в Словакии. У швейцара была дочь, Милена. Она мне доверилась, хоть я был ее врагом. Я же всегда принимал доверие за слабость и подчинение. И всегда злоупотреблял доверием.
Гундель покачала головой.
— Неправда! Когда мы познакомились и я тебе доверилась, ты не обманул мое доверие.
Впервые она коснулась прошлого, впервые упомянула о том незабываемом летнем вечере.
— То было тогда! — Тогда Гундель была в нем живой и действенной силой, его совестью. А сейчас? — Ты молчишь о том, как я обманул твое доверие после войны. Нет, этого ты мне не говоришь, зато всячески даешь почувствовать!
— Горький упрек! — сказала она.
— Он будет еще горше. Я не только навсегда утратил твое доверие, я стал для тебя помехой, потому что ты мне нужна, а сам я ничего не способен тебе дать. Шнайдерайт не в пример удобнее, он сильный, его ничто не сломит, и ему ничего не нужно, лишь бы ты оставалась собой, милой, славной Гундель. Он дает тебе то ощущение уверенности и спокойствия, каких я не способен дать, потому что сам их ищу. Он ищет в тебе лишь желанную Гундель, и он найдет ее, тогда как я еще путаюсь в поисках самого себя. А ведь именно в тебе в тот первый и единственный раз в моей жизни я обрел себя и стал по-настоящему собой; это было, когда я тебя увидел, и за тебя ухватился, и болел за тебя душой. Как бы мне хотелось снова обрести себя в тебе, и так снова и снова, пока я уже не смогу больше себя потерять.
Она долго раздумывала над его словами, сложив руки на коленях, а потом сказала:
— Мне всего этого не понять, как ни стараюсь. Но ведь ты обычно от меня таишься и только дуешься, как глупый, капризный ребенок. — Она снова задумалась. — Мы с тобой много говорим, но, кажется, мало знаем друг друга.
Хольт только рукой махнул; он внезапно почувствовал, как устал после всех сегодняшних волнений.
— Знать друг друга? Для этого нужно, очевидно, проломить друг другу черепные коробки и вырвать мысли вместе с мозговой тканью.
Она взглянула на него огорченно, чуть ли не с жалостью.
— Мне следовало уделять тебе больше времени. Я ведь не знала, что нужна тебе, да и сейчас не представляю, чем могу тебе помочь. У меня расписаны все вечера, тут и группа, и тренировки, а конец недели мы проводим с Хорстом, и только для тебя у меня нет свободного вечера, вот ты и чувствуешь себя покинутым и одиноким, теперь я понимаю. Давай назначим день, когда ничто не помешает нам быть вместе, и я буду всю неделю ждать этого дня.
Конец недели она придерживает для Хорста! Хольт уже привык быть пятым колесом в телеге, привык, что его терпят из милости. Выразить недовольство значило бы совсем потерять Гундель; оставалось одно: проглотить обиду и на первых порах примириться с единственным вечером, который оставался ему после Хорста — этой брошенной из милости костью.
Он услышал, что отец приехал с завода, и спустился в лабораторию. Ему вспомнилось, как в прошлом году, драпируясь в неподкупную честность и рассчитав до тонкости все «за» и «против», он вернулся сюда из Гамбурга. Сегодня он шел к отцу словно с каким-то поручением, которое он по дороге забыл, шел немного растерянный, немного присмиревший, нуждаясь в сочувствии и опоре.
Профессор сидел у микроскопа, в лаборатории было темно, и только лампочка бросала пучок ярких лучей на его склоненное лицо.