— Представь же себе, как я был поражен, — продолжал Хольт, — когда услышал, едва приехав сюда, что союзники конфискуют все имущество «ИГ Фарбениндустри»! Неужто пример русских находит последователей? Не понимаю.
И снова Карл Реннбах засмеялся и, явно забавляясь, скосил глаза на Хольта.
— Ты этого не па-а-нимаешь, — сказал он. — Этого не-па-а-нимают и сами союзники. Но ведь в Потсдаме они порешили на чем-то, что именуется демократизацией германской экономики. А кто в Нюрнберге пытается нарушение международных договоров инкриминировать нам как заговор, тот не может так быстро отречься от своей подписи, хоть и кусает себе локти. — Допив наконец кофе, он отставил чашку и снова улегся в кресло. — А теперь, племянничек, скажи, как тебе здесь нравится? — спросил он.
— Благодарю, очень нравится, — ответил Хольт. — Я наконец дома, ведь на военной службе тебя окружает всякий сброд. Живется здесь неплохо, а когда подумаешь, какие громадные возможности кроются в самой нашей катастрофе, как ни парадоксально это звучит, настраиваешься на оптимистический лад.
— Возможности? — переспросил Карл Реннбах. — Как это па-а-нимать?
— Видите ли, в предвоенной Германии все закоснело. Все мало-мальски путные бумаги были давно прибраны к рукам. А в ближайшие годы, по моему глубокому убеждению, все придет в движение, нам предстоит как бы новая пора грюндерства, и кто сейчас не зевает, кто сохранил веру, что мы вновь встанем на ноги, тот может в один прекрасный день полезть в гору, и даже очень высоко!
Карл Реннбах ничего не ответил. Несколько мгновений он лежал неподвижно в кресле. Потом встал, взял со стола две рюмки с коньяком, снова уселся и подал одну Хольту. И опять он засмеялся своим кашляющим смехом. Разговор вокруг смолк.
— Теа, — хриплым голосом сказал Карл Реннбах, приподнявшись в кресле и слегка наклоняясь к своей красивой сводной сестре, так что сутулая его спина стала совсем горбатой. — Твой Вернер… он, видать, шустрый мальчик!
И он поднял рюмку за Хольта, уставившись на него одним глазом, тогда как другой, косой, глядел куда-то вбок, и Хольт, улыбаясь, чокнулся с дядюшкой. Карл Реннбах, вновь утонув в кресле, снисходительно наклонил голову к Хольту, при этом белые пряди волос соскользнули ему за уши.
— А насчет твоей поры грюндерства, — сказал он, — с этим еще придется подождать, сперва надо суметь сохранить то немногое, что осталось. Но твой оптимизм, племянничек, меня порадовал, так что, если у тебя есть какое-нибудь особенное желание, говори.
Хольт повел головой из стороны в сторону, пряча торжество за маской благовоспитанности. Все ждали, чего же он попросит.
— Желание? — сказал он. — Захвати меня завтра с собой в Людвигсхафен, это было бы для меня большим подарком.
— Конечно, захвачу, па-а-нятно, — тотчас согласился Карл Реннбах.
Хольт вежливо поблагодарил. Он видел, как мать благосклонно ему кивнула. Лицо Хольта было бесстрастно, улыбка безупречна, но в душе он издевался.
5
Людвигсхафен был сильно разрушен. В одной из немногих уцелевших гостиниц Карлу Реннбаху и Хольту пришлось удовольствоваться одним номером на двоих. Педерсен, дядюшкин шофер, перетащил наверх их чемоданы.
Карл Реннбах сидел, кряхтя, на кровати в длинных бумазейных кальсонах и жилете из кошачьего меха, накинутом поверх трикотажной сорочки, и держал ноги в тазу с горячей водой. Хольт достал ему из чемодана носки, чистую рубашку и сам тоже переоделся.
Они поужинали в ресторане гостиницы. А затем Карл Реннбах пригласил племянника на стакан грога там же в баре.
Хольт устал. Они пробыли два дня в Дортмунде и два в Дюссельдорфе, а сегодня отмахали в машине не одну сотню километров. Отсюда уже не так далеко до Шварцвальда и, будь что будет, завтра он отправится в путь! Да, он уйдет, хотя перспектива опять пуститься в странствия ему вовсе не улыбалась. В окне машины мелькали безрадостные картины: всюду на дорогах возвращающиеся солдаты, переселенцы; разрушенные города и селения; хаос первой послевоенной зимы… Хольту страшно было вновь окунуться в этот поток, его пугали нетопленые вагоны и залы ожидания, заметенные снегом проселки…
Горячий грог придал ему храбрости. Он повернулся к дяде.
— Сколько ты здесь пробудешь?
Карл Реннбах, обмякший, лежал в кресле, узкая голова вдавлена в плечи, подбородок уткнулся во впалую грудь.
— С неделю уж наверняка, — ответил он.
Хольт предпочел бы не быть невежей и не удирать тайком от дядюшки. Он рассказал, что у него в Карлсруэ знакомые, он хотел бы воспользоваться случаем и навестить их.