— Что ж, оставь меня одну, — сказала она резко, но в голосе ее не было обычной твердости.
Хольт отодвинул прялку. Он стал перед Утой, засунув руки в карманы.
— Я был одинок у отца, был одинок в Гамбурге и сюда приехал не затем, чтобы еще острее чувствовать свое одиночество.
Теперь поднялась и Ута. Она хотела ускользнуть, но он схватил ее за плечи. Она пыталась вырваться.
— Брось! — сказал он, и она покорно сникла в его руках. — Я знаю: ты всегда мне противилась, — продолжал он, касаясь губами ее волос. — Но так должно быть. Мы не знаем, что нас ждет.
…Ночь. Изнеможение. Уснуть бы! Но уснуть не давали мысли, неудержимый бег мыслей. Согрейся же теплом ее тела, прислушайся к ее освобожденному дыханию, будь счастлив, что у тебя есть дом! Разве из трясины, куда тебя бросило это время, ты не поднялся на поверхность, не возвращен к жизни, к той настоящей, неподдельной жизни, которую ты повсюду искал, — к любви? Ничто тебя с ней не разделяет — ни пропасть отчужденности, ни прошлое. Прошлое?.. Случись, эта Барним даст вам о себе знать, вы должны безотлагательно уведомить гестапо… Полковник Барним казнен… расстреляли, расстреляли… А теперь марш отсюда, одна нога здесь, другая там!
Хольт приподнялся. Огонь в камине угас. Ни одна искорка не оживляла мертвый пепел, взгляд повсюду упирался в непроглядную тьму, руки ощупью искали Уту, ее прохладные волосы и теплую кожу. Ута здесь, совсем близко. Когда-то, давным-давно он уже ощущал ее так близко, самое воспоминание почти стерлось, а теперь все, что пролегло между далеким вчера и настоящей минутой, казалось — ему сном. Хольт откинулся на подушки и закрыл глаза.
Все лишь сон. Но не теряй надежды: пусть сон и тяжек, когда-нибудь все, что тебя угнетало, отступит во тьму, ты только посмеешься и все с себя стряхнешь. Стряхнешь видения, тебя пугавшие, ужасы войны, хаос разгрома, мертвецов в подвале. Не будешь глядеть со стесненным сердцем, как жизнь проходит попусту, без толку и без смысла, где-то на обочине. Ты не увидишь, как и сам однажды угаснешь, смешаешься с землей, станешь прахом и тленом. Ты и этого не увидишь, ты и это стряхнешь, слепота поразит тебя. Придет время, и от тебя ничего не останется, ни одной твоей правды, ни одного заблуждения. Но не думай об этом, усни.
7
— Все от меня отступились, — говорила Ута. — Правда, после разгрома гонения кончились, но ничто уже не заставит меня вернуться к людям. — Так я и жила одна на свете, пока ты не пришел. — Речь ее лилась с монотонной однозвучностью. — Мама умерла в тюрьме, Ирена вышла за американского офицера и живет в Штатах домовитой хозяйкой, а ханжой она всегда была.
Ветер завывал в трубе, вокруг одинокого домика стонала вьюга. Зима в горах установилась надолго. Казалось, морозам и метелям конца не будет, снегу все прибывало. Хольт и Ута лежали на скамье перед камином. Ута, свесив руку, могла подбрасывать в огонь дрова.
— Все от меня отвернулись. Я нашла прибежище в Эльзасе, у одного француза: отец в сороковом году квартировал у него в имении. Мосье де Жакар приютил меня. Человек старого закала, он презирал культуру и цивилизацию. Это он познакомил меня с Толстым. — Ута повернула лицо к Хольту. — Когда я прочла «Исповедь», передо мной открылись врата. Я увидела, куда идет мир. А ведь нам еще жить и жить…
— Да, нам еще жить и жить, — повторил за ней Хольт.
— Ты меня понимаешь, — продолжала Ута. — Ты мыслишь и чувствуешь, как я. У тебя никогда не было дома, ты ненавидишь свою среду. Поэтому ты так рано ушел из семьи.
— Это было мальчишеством, — сказал Хольт. — Ты сама назвала это псевдоромантикой.
— Это не было мальчишеством, — твердо сказала Ута. — Ты чувствовал, как бездушно и растленно общество, нас породившее. Вот отчего ты бежал. Да и каждому из нас впору бежать, если мы не хотим сгнить заживо, как они. Война лишила нас корней, и мы — как это назвал твой Мюллер, помнишь, ты мне рассказывал?.. — мы деклассированы. Разве мы когда-нибудь испытывали что-нибудь, кроме страха? Страха перед будущим, страха перед браком, страха перед окончанием войны, страха перед разумом. Я чувствовала себя одинокой в мире, потерянной, брошенной на произвол судьбы, отданной на милость враждебных сил. Беспомощно смотрела я, как мой мир разваливается, как рушатся идеалы… И ни одна из заветных грез так и не сбылась!
Хольт пытливо взглянул ей в лицо.
— Ты говоришь — нам жить и жить! Но как жить дальше?
— Главное — сохранять достоинство. Отец учил меня прятать от мира свое истинное лицо: внешне сохранять самообладание, сознавая себя в душе обреченным участником пира во время чумы. Он и сам носил маску и старался жить с достоинством, а сумел разве что умереть с достоинством.