Она подошла к столу и села против Хольта, молча, вопрошающе и выжидательно устремив на него глаза.
— Но больше я не могу и не хочу от тебя таиться. Вчера я схватился со Шнайдерайтом. Он знает теперь мои настоящие мысли. Ты тоже должна их знать.
— Ты — с Хорстом? — воскликнула она в испуге. — Что это значит? Ничего не понимаю.
— Так у нас не может продолжаться. Я откладывал этот разговор до получения аттестата. Скажи наконец, кто тебе нужен — я или Шнайдерайт? — И не сдержавшись: — Я больше не намерен оставаться в стороне и довольствоваться тем, что мне швыряют свободный вечер, как собаке швыряют кость… Я должен знать, на что могу рассчитывать.
В глазах Гундель после посещения Церника жила одна лишь радость, ожидание, чувство облегчения, сознание собственного достоинства — и вот всего этого как не бывало, она сидела перед Хольтом подавленная, потерянная, беспомощная. Он это видел. Он знал, что мучит ее. Не будь Шнайдерайта, ему не пришлось бы ее мучить. Он не виноват. Виноват Шнайдерайт.
— Я не хочу, чтоб ты ехала со Шнайдерайтом к морю, — продолжал он, и голос его звучал уже не повелительно, а печально. — Едем в отпуск со мной. Я не хочу, чтобы ты так много времени уделяла Шнайдерайту, ты могла бы уделять его мне. Скажи Шнайдерайту, что между вами все кончено, что это была ошибка, пусть оставит тебя в покое.
— Как… как ты можешь этого требовать? — Лицо ее выражало лишь крайнее недоумение.
— Я или Шнайдерайт, — повторил Хольт. — Ведь это проще простого!
Она так растерялась, что, взяв в руки гребешок, начала машинально расчесывать волосы.
— Но, Вернер, пойми же, как я могу знать… а тем более теперь. Мне еще столько лет учиться, теперь я тем более не знаю… — Она замолчала и с грустью посмотрела на Хольта. — Давай останемся друзьями, давай дружить еще больше, но с какой стати мне ссориться с Хорстом — этого я не пойму!
— Зато я понимаю как нельзя лучше. А теперь подумай хорошенько, прежде чем ответить, с кем ты намерена ехать в отпуск. Со мной в горы, или к морю со Шнайдерайтом.
— Я поеду в туристский лагерь со всей нашей группой! — В голосе Гундель звучал нескрываемый задор. — Я не вижу причины, почему бы мне не ехать с группой. — И все же ей представился выход. — Поезжай и ты с нами, Вернер! Хорст наверняка это устроит, мы вместе проведем отпуск!
Хольт поднялся.
— Опять вы, как собаке, швыряете мне кость, ты и твой Шнайдерайт! — сказал он с горькой усмешкой.
Он потерпел полное поражение. Надо было предвидеть, что она не захочет расстаться с этим человеком. Но чего ради я перед ней унижаюсь? — спрашивал себя Хольт с нарастающим озлоблением. Другие же оценили то, что он сделал! А тут его знать не хотят, его отвергают! Нет, не станет он за ней бегать! Целый год добивался он Гундель. Кончено, баста! Есть люди, которые счастливы от одного его взгляда!
Ангелика…
У порога Хольт еще раз обернулся.
— Теперь я по крайней мере знаю, что мне делать.
Он поглядел на Гундель — волосы каштановые и глаза каштановые, а лицо грустное… Хольт откланялся, это стоило ему последних сил. Уже за дверью он словно надломился и закрыл лицо руками. Гундель, о боже, Гундель! Но тут же взял себя в руки. Никто не должен заметить, что с ним творится.
И Хольт отправился к Ангелике.
На лестнице он столкнулся с Аренсом.
— Вот так сюрприз! — обрадовался Аренс. — Это вы отлично придумали — меня навестить. Сейчас возьму за бока моего родителя, и мы с вами чудненько выпьем чаю.
— Простите, — сказал Хольт. — Я к Ангелике.
— Вот как! — удивился Аренс и, покачав головой, многозначительно подмигнул. — А впрочем, почему бы и нет? Она, признаться, славненькая… и даже очень!
Хольт поднялся выше. То, что его видели, его не беспокоило. С Гундель у него кончено, а ни до кого другого ему дела нет. Разве что до бабушки Ангелики, но лишь бы она ему открыла. Он позвонил.
Однако открыла ему Ангелика. Она растерянно смотрела на Хольта, точно глазам своим не веря, а затем вся просияла. Хольт читал в ее лице, как в открытой книге: он видел, что она потрясена его приходом, но что все это время она верила: настанет день — и он постучится к ней в дверь… Наконец она посторонилась, пропуская его, и он прошел в комнату.
Ангелика еще не проронила ни слова, она и сейчас молчала и только во все глаза смотрела на Хольта.
— Завтра я уезжаю дня на два, на три, — начал он. — В лесную сторожку в Саксонской Швейцарии. — Он и не подумал о том, что ей еще целую неделю посещать школу. — Хорошо бы нам поехать вместе. Можешь ты вырваться из дому? — Заметив тень испуга на ее лице, он, недолго думая, соврал: — Там мой друг Зепп, так что одни мы не будем.
Только тут к ней вернулась речь.
— Что это ты вдруг про меня вспомнил? Все эти месяцы ты и не глядел в мою сторону.
— Ведь я объяснил тебе: экзамены мне дохнуть не давали, я совсем зашился. Но все это позади! Я сдал на круглое «хорошо»! Можешь теперь располагать мною.
— Крепко же ты держался за свое слово!
— Ну так как же, едем?
— И ты еще спрашиваешь!
— Завтра в четыре утра жди меня на вокзале. — На Хольта вдруг нашли колебания, нахлынули мысли о Гундель и чуть не увлекли прочь… Но, поглядев на Ангелику, он одолел минутную слабость. Какая она юная! Сколько ей, собственно, лет? Семнадцать в лучшем случае, а может быть, и всего-то шестнадцать. Неважно, она уже не такой ребенок, как два года назад, она созрела и словно создана для того, чтоб его утешить. Он залюбовался ее хорошеньким личиком в рамке русых волос, расчесанных на прямой пробор и забранных по бокам гребешками. И снова он читал на нем каждую мысль: Ангелика счастлива, он пришел и, если она ни в чем ему не откажет, он наверняка никогда не покинет ее! Растроганный, Хольт схватил ее за руку.
— Ангелика, а не лучше ли тебе не ехать?
И как же она испугалась, с каким страхом спросила:
— Ты больше меня не любишь? Я уже не нравлюсь тебе?
На это он только молча погладил ее по головке.
— Так, значит, завтра в четыре утра будь на вокзале. Ты рада? И я страшно рад!
Ангелика принесла ему забвение, он отдался ее очарованию. Они поехали в Дрезден, пересели на местный поезд, сошли на станции, а там долго шли в тени деревьев по узкой тропке, бежавшей вдоль ручья.
Хольт отпер сторожку.
— А где же твой друг? — спросила Ангелика.
— Приедет позже, — успокоил ее Хольт.
Забвение оказалось таким же неглубоким, как дневной сон. Снова нахлынули беспокойные мысли. Погоди, ночь погасит их!
Они поели на воле. Хольт еще с вечера загнал у вокзала Аренсово кофе — он, собственно, предназначал его для Церника — и на вырученные деньги закупил целый рюкзак провизии: хлеба, масла, колбасы, яиц и картофеля. Ангелика хозяйничала, она поджарила на плите нарезанную колбасу и вымыла посуду.
Хольт в задумчивости сидел перед сторожкой. Ангелика подсела к нему на скамью.
— Что это ты молчишь? — спросила она. — И ты еще ни разочка меня не поцеловал. Когда придет твой друг, будет уже поздно.
— Подожди, — сказал он. — Пусть наступит ночь! — Мысленно он уже слышал ее «нет», но пусть наступит ночь, и никто этого больше не услышит, оно умолкнет само собой. Быть может, тогда и все умолкнет. И этот назойливый голос, непрестанно нашептывающий что-то внятное и невнятное, неуслышанное и нежеланное… Ангелика встала и из-под тенистого навеса вышла на солнце. Он залюбовался ее легкими, чуть угловатыми движениями. Она прилегла на лужайке.
Хольт закрыл глаза. Ему было тяжело на нее смотреть. Солнце опять стояло над скалой на краю ущелья. Скорей бы оно заходило, скорей бы ночь. Ночь принесет ему забвение; все, что мучило его и угнетало, отпадет само собой. Ангелика будила в нем лишь воспоминание о Гундель. Но какое дело Гундель до него, до его мыслей и воспоминаний! Пусть идет своей дорогой, как идет ею в жизни, не оглядываясь на него. Зачем она красной чертой пролегла через его жизнь, перечеркивая прошлое, настоящее и будущее? Чего она хочет от него сейчас, почему не уходит к тому, другому?