Хольт молчал. Он не смел поднять глаза на Гундель.
— Я не вижу в этом смысла, — сказал он.
— Ты подлец! — с негодованием вырвалось у Гундель. — Ты по крайней мере сознаешь, что ты подлец?
Хольт поднял глаза. Такой он еще не знал Гундель, такой еще никогда не видел — объятой негодованьем.
Он схватился за перила. Гундель, думал он, Гундель была его единственным шансом выбраться из грязи, и он упустил этот шанс. Время ожидания на правах дружбы было искусом, и он его не выдержал. А теперь он лишился и уважения Гундель. Его взвесили на весах и нашли слишком легким, а тут еще непоправимая вина перед Ангеликой. Путь к Гундель оказался слишком далек. Хольт все время натыкался на препятствия. Он сам был главным препятствием. И Шнайдерайт!
Сделав над собой усилие, он поднялся выше.
— Не суди меня так строго, — сказал он. — Все могло быть иначе, была бы твоя воля!
— Так ты еще на меня хочешь все свалить? — Она укоризненно покачала головой, и не успел Хольт опомниться, как остался один.
Немного погодя он слышал, как за ней захлопнулась дверь. Хольт внезапно успокоился. Он понял, что должен найти какой-то выход, ведь жизнь продолжается. По крайней мере это он усвоил: жизнь всегда продолжается, независимо от того, счастлив ты или несчастлив, порядочный ты человек или подлец.
Он подлец теперь уже и на взгляд Гундель, да он и сам это осознал. Ведь он хочет покинуть девушку, разрушить счастье человека, счастье, единственным препятствием к которому была та же Гундель. Но Гундель уже не препятствует ничьему счастью. Гундель для него навсегда потеряна. Может быть, он вернет по крайней мере ее уважение?
Два дня размышлений и борьбы с отчаянием, два дня сопротивления равнодушию и безнадежности, два дня поисков вслепую. Не складывай оружия, пробейся! Ведь ничего особенного не случилось. Ты просто запутался и увяз. Будь же мужчиной, не отказывайся от борьбы. Ты заварил эту кашу, сам ее и расхлебывай.
Два дня размышлений. А затем вечер выпускников, раздача аттестатов. Возьми же себя в руки! Твои затруднения никого не касаются.
Хольт поискал в толпе Ангелику, не нашел ее в переполненном зале и все продолжал искать. С какой радостью он поймал бы в толпе ее взгляд! Он заранее решил кивнуть ей так преданно и обнадеживающе, как никто никогда ему не кивал. Но тут Аренс отвел его в сторону.
— К вашему сведению: с Ангеликой получился грандиозный скандал. Старуха — сущий дьявол! Она было поверила, что Ангелика уехала со школьным хором, но затем все раскрылось. А тут, на беду, принесло опекуна, и теперь, как я понимаю, вмешалась школа.
— Зря вы себя утруждаете, я сам решаю свои дела, — сказал Хольт с видом превосходства, словно чувствуя себя хозяином положения.
Аренс понимающе наклонил голову.
— Насчет моей скромности можете не сомневаться! Кстати, я получил письмо от старого знакомого, его зовут Гекель, он медик шестого семестра, член студенческого комитета — словом, человек влиятельный. Если мы туда попадем, он может стать нашим патроном, невредная заручка, верно?
Хольт повертел в руках свой аттестат и только вскользь глянул на отметки. Всеми мыслями он был с Ангеликой. Значит, получился скандал? Это известие не слишком его огорчило. Подумаешь, трагедия! Ангелике в сентябре исполнится семнадцать, мало ли девушек в это шальное время куда раньше расставалось с невинностью и иллюзиями! А ведь, пожалуй, неплохо, что разразился скандал. Все пока остается неясным. Его вина, учиненная им несправедливость, утрата Гундель и утешительный сон о ненависти и нежности — все, все представлялось ему безнадежной путаницей. Кто может в наши дни разобраться в жизни, когда человек и в себе не в силах разобраться? В подобных случаях скандал может прийтись кстати, словно указание свыше, некое знамение судьбы или прорицание оракула: кто заварил эту кашу, пусть сам ее и расхлебывает! Может быть, как знать, все еще обернется к лучшему для девушки?
Ангелика, думал он. Это из-за него она попала в трудное положение. Небольшой скандальчик, сплетни — однако он понимал: для нее это настоящее испытание, большая беда. А он знал, как много значит в беде возможность опереться на плечо друга.
Он простился с учителями, которых осаждали в коридоре их бывшие ученики. Став в сторону, он долго ждал, пока не освободится Готтескнехт. Но Готтескнехт сегодня его не замечал. Он повернулся, будто направляясь в учительскую.
Хольт преградил ему дорогу. Готтескнехт смерил его равнодушным взглядом.
— Что вам угодно?
— Вам уже и говорить со мной не пристало? — спросил Хольт. — А ведь совсем недавно вы уверяли, что гордитесь мной.
Готтескнехт подошел к нему вплотную.
— Неужели вы не понимаете, что вы натворили? Я, правда, и раньше угадывал в вас эту червоточину, но знай я, до какой моральной распущенности вы дошли, я бы ни минуты не стал терпеть вас в школе.
Однако Готтескнехт бил мимо цели. Самое правильное было бы повернуться и уйти. Но нет, Готтескнехт вломился в амбицию, подавай ему душещипательную сцену. Что ж, изволь! У Хольта найдется, что ему ответить.
— Я не отмахиваюсь от того, что случилось. И не умаляю своей вины. Но для учителя, супруга которого работает в области социального надзора, вы не в меру наивны. Да знаете ли вы, сколько учеников и учениц вашей школы друг с другом спят? Или вы просто притворяетесь? Известно ли вам, сколько учениц одиннадцатого, десятого и даже девятого класса вступают в связь, между прочим, и с женатыми мужчинами? И что, если девчонка разок-другой принесет в дом фунт шпигу, иная мать готова на все закрыть глаза?
— Ваш цинизм довершает картину!
— Какую картину? О чем вы говорите? Что произошло?
— Ученица Баумерт из десятого «А» три дня не являлась в школу без уважительной причины. До педагогического совета дошли слухи о ее непристойном поведении.
Хольт разразился горьким смехом.
— О ее непристойном поведении? — повторил он, качая головой.
— И если ученицу Баумерт исключат из школы, то вину за это несете вы!
— Исключат из школы? — снова повторил Хольт, делая вид, будто ослышался. — Не с вашего ли благословения? — Он открыто издевался над Готтескнехтом. — Уж не к католикам ли я попал? А я еще считал вас настоящим человеком. С каким сочувственным пониманием вы закрывали глаза на то, что я путаюсь с фрау Цише, и даже игриво мне подмигивали, — где же тогда была ваша мораль? А ведь с этого и пошла моя моральная распущенность. И как трогательно вы рассказывали нам о Гретхен, которая осталась чиста и невинна, невзирая на грех детоубийства, или об Агнессе Бернауер,[38] или об Ангелике из «Пробуждения весны»?[39] Вы храбро вступались даже за мадам Бовари! А какие уничтожающие слова находили вы для мейстера Антона[40] или для мещанской морали маленького городка, где Валентин «без страха, честно, как солдат»[41] проклинает сестру… Слова, пустые слова! Литературное фразерство по поводу литературных фактов. Когда же такое дитя, как Ангелика, становится жертвой моего душевного смятения — простите, моей моральной распущенности, — когда это юное создание осмеливается позабыть весь мир, господина Готтескнехта и школу, куда девается ваша человечность! Ваше всепонимание кончается там, где ему следовало бы начаться!
Готтескнехт попытался что-то возразить.
— Минутку! — продолжал Хольт. — Или вы меня разыгрываете и педагогический совет не думает собираться, чтобы осудить бедняжку и выгнать ее из школы? Неважно! Так или иначе! Еще вчера я не видел выхода и у меня была мысль обратиться к вам. Только счастливая случайность помешала мне довериться вашей человечности.
И снова Готтескнехт сделал попытку возразить Хольту, но тот продолжал:
— А жаль, очень жаль! Порой мне казалось, что мы с вами — неплохой пример отношений учителя и ученика: я имею в виду не каждого в отдельности, а обоих вместе. Не вы ли обнадежили меня разумным словом, что нет ошибки, которую при честном желании нельзя было бы исправить? Ваши слова так много обещали! Да, очень жаль! Можно же так обмануться в человеке! — И, повернувшись на каблуке, бросил: — До свиданья!