— Мы переживаем тяжелое время, но что господь бог ни делает, все к лучшему, — произнесла она, ханжески возводя глаза к потолку. Однако в лице ее проглядывало что-то злобное.
Хольт сдержанно отвечал на вопросы, но когда в гостиную вошли две девушки, он тотчас оживился.
Сестры сразу его заинтересовали. Обе они были одного роста и похожи друг на друга. У младшей, Ингрид, привлекали внимание густые каштановые волосы с рыжеватым отливом, искусно уложенные в высокую прическу. Она опустилась на низенький пуф возле матери, и та театральным жестом нежно прижала ее к себе. Старшая, Гитта, была блондинка. У обеих одни и те же большие серые глаза, опушенные черными ресницами, и нежные руки с просвечивающей сквозь кожу сетью голубых жилок. Ингрид была тоненькой, но все в ней отличалось пышностью — волосы, губы, грудь.
Гитта держалась надменно, она тут же завела с Хольтом умный разговор, представляясь немножко скучающей, немножко разочарованной. Она делала вид, что ее ничто больше не занимает, утверждала, что утратила все иллюзии. Говорила она бойко. Все земное — суета сует; не дорожи этим миром, ибо он ничто. При этом она подчас копировала ханжеские манеры матери; в уголках рта у нее залегли такие же злобные складочки.
Ингрид, напротив, казалась еще очень ребячливой — то чарующе-наивной, то не по летам рассудительной.
— Наше солнышко, — сказала фрау Тредеборн и потрепала округлое плечо младшей дочери, на что Гитта состроила гримаску.
Хольт скоро понял, что сестры перед гостями, а может, отчасти и сами перед собой играют роль…
Ингрид нравилась ему. Но он не мог избавиться от ощущения, что наивность ее деланная. Она рассказала об уроках танцев, на которые ходит с приятельницами. Коммерции советник тотчас за это ухватился.
— Может, и тебе бы не помешало, Вернер?
Хольт только рассмеялся в ответ.
Ингрид спросила:
— Так вы умеете танцевать?
— Немножко, — ответил Хольт. — На войне мы многому походя научились. — При этом он поглядел ей в глаза и по тому, как она поспешно опустила ресницы, отнюдь не по-детски поняв двусмысленность, заключил, что догадка его справедлива. Интерес его к Ингрид значительно возрос.
Коммерции советник стал прощаться. В машине он спросил:
— Ну как? — и нажал на стартер.
Хольт весело ответил:
— Ингрид очень мила. А в мамаше есть что-то злобное, прямо рыночная торговка.
Коммерции советник был так ошарашен замечанием Хольта, что даже заглушил мотор.
— Любопытно, как тебе понравятся Хеннинги, — сказал он немного погодя.
Хеннинг был владельцем портовой экспедиционной конторы и морского буксирного пароходства.
— Сын у него на редкость дельный молодой человек, на год или на два тебя старше. У старика желчные камни, и всем предприятием по существу заправляет сын. У них договоры с англичанами и дела неплохо разворачиваются.
— А сын разве не воевал?
— Он был во флоте. Кажется, он лейтенант.
Они проехали через разрушенный центр и повернули к Нинштедтену на северном рукаве Эльбы. В просторной квартире второго этажа их приняли фрау Хеннинг с сыном. На несколько минут к гостям в халате вышел и сам старик Хеннинг; больной, желчный человек, побурчал-побурчал что-то и скрылся. Жена его, седая миловидная дама, маленькая и подвижная, то и дело с обожанием вскидывала глаза на сына, высокого, стройного молодого человека с усыпанным веснушками решительным лицом. Роланд Хеннинг держался очень свободно и уверенно, он непринужденно пододвинул свой стул к Хольту и заговорил с ним, будто давний знакомый. Беседовали об автомобилях, яхтах, о Гамбурге и ночной жизни в Санкт-Паули.
— У нас здесь веселятся не хуже, чем в мирное время, — сказал Хеннинг и добавил, подмигнув Хольту: — Знаете что, надо нам как-нибудь вместе кутнуть! Идет?
— Идет! — ответил Хольт.
Когда коммерции советник поднялся, Хеннинг сказал Хольту:
— Так я вам на днях позвоню.
Коммерции советник так неумеренно выражал свою радость по поводу доброго согласия между молодыми людьми, что Хольта даже покоробило.
Вульфы жили немного севернее, в Осдорфе. Машина остановилась перед особняком, идиллически расположенным на краю заливных лугов. У Вульфа было большое дело по импорту и оптовой торговле бакалеей, до войны оно процветало, а сейчас все еще не оправилось. Вся семья была в сборе — сам Вульф, его жена и двое детей: бледный, хилый восемнадцатилетний юноша и шестнадцатилетняя девушка. Старшие Вульфы, оба с постными лицами, только и знали, что плакались на разгром, на трудные времена, на нужду и лишения. Хольт слушал краем уха и разглядывал дочь, худенькую, некрасивую девушку с выпученными глазами, вздутой от щитовидки шеей и выступающими вперед, как у грызунов, верхними зубами. Сквозь вьющиеся пепельные волосы выглядывали торчащие уши. Ее звали Аннероза. Брат ее, Гизберт, своей тихой, вдумчивой манерой говорить чем-то напомнил Хольту Петера Визе. Гизберт был на голову ниже Хольта. Острое его лицо было усеяно прыщами, большие уши торчали.
Хольт с ним разговорился. Гизберт Вульф, видно, был начитан, он так и сыпал именами, которых Хольт никогда и не слышал: Бодлер, Карл Ясперс, Готфрид Бенн, Хайдеггер. Говорил о заброшенности человека, о нашем глубоко пессимистическом веке, об обреченности всего живущего. Хольт приглядывался к нему, не давая себя запугать обилием незнакомых имен, и курил.
— Если вы интересуетесь литературой и философией, — сказал Вульф, — мы здесь иногда в узком кругу устраиваем чтения. Я вам позвоню.
Хольт поблагодарил.
— Я и сам пишу стихи, — понизив голос, признался Гизберт.
Хольт с любопытством поглядел на Вульфа и увидел, как у него покраснели уши.
— Я пытаюсь, исходя из духа нашего времени, ответить на сотни вопросов, оставленных нам Рильке.
Рильке? Хольт задумчиво потягивал сигарету.
— Я с удовольствием почитал бы что-нибудь Рильке. Я слышал о Рильке, но совсем его не знаю.
Гизберт тотчас встал и вернулся с сильно потрепанным томиком издательства «Инзель».
— Тут избранное, охотно вам одолжу! — Он листал страницы. — «Кто, если закричу…» Понимаете? Кто услышит нас из ангельских чинов? Вот это оно и есть: одиночество европейца! — с пунцовыми ушами, заложив пальцем книгу, убеждал он Хольта. — «И допустим даже, вдруг один бы прижал меня к сердцу…»[12] Ангел, понимаете? Отсюда и исходит мое стихотворение. Эти строки я взял как эпиграф к своей Четвертой бланкенезской элегии. Она начинается так: «О, прижми меня к сердцу, ангел! Унеси с собой!» Здесь я иду дальше Рильке, понимаете? Потому что Рильке искал убежище в одиночестве, тогда как я…
Хольт встал. Он перехватил взгляд маленькой Аннерозы, она уставилась на него с нескрываемым восхищением. Ему стало жаль ее. Хольт решил, если им случится снова встретиться, быть к ней повнимательнее.
Прощаясь, Вульфы снова плакались на времена, на разруху, на то, что все так трудно…
— Им в самом деле плохо живется? — спросил на обратном пути Хольт.
— Какое там! — ответил коммерции советник. — Старые американские поставщики не забывают Вульфа, без конца шлют ему продуктовые посылки. Но многие считают хорошим тоном жаловаться на времена.
Машина остановилась перед домом тети Марианны в Видентале.
— Ну вот, я тебя познакомил, остальное уж зависит от тебя самого, — сказал дядя. — Деньги у тебя есть? — Он вынул бумажник и дал Хольту сначала три, потом еще две полусотенные. — Деньги совсем обесценились, — горестно вздохнул он. — Если для обеспечения марки что-нибудь срочно не предпримут, нам не миновать хорошенькой инфляции! На сигареты не траться, возьмешь у меня.
Ни мать, ни тетя Марианна еще не возвращались из церкви. Хольт уселся на кухне и попросил Бригитту дать ему поесть. Она взяла поднос.
— Зачем это? — сказал Хольт. — Я здесь поем.
Девушка колебалась.
— В чем дело? — спросил Хольт.
— Вашей тетушке не понравится, что вы сидите на кухне, — ответила она с усилием.
— А мне совершенно все равно, что нравится моей тетушке.
— Вам-то да, — пробормотала Бригитта.
— Вы боитесь, что вам попадет из-за меня? — спросил он, смутившись.