— Его зовут Христиан Феттер. Мать живет в Дрездене. Адрес мне неизвестен. Раньше он наезжал сюда, в то время он занимался спекуляцией и закупал чулки. Он заходил в кабачок у вокзала, справа от восточного выхода.
Полицейский взял газету, глянул и с внезапным интересом уставился на Хольта.
— А вы не ошибаетесь?
— Вряд ли. В декабре он и меня подговаривал, предлагал участвовать. Я не придал этому значения. Феттер всегда был какой-то недоумок. Да и явись я тогда к вам, ведь намерение не может быть основанием для ареста.
— Намерение — нет, но попытка. Попытки он тогда не делал?
— Мне об этом ничего не известно. — Хольт положил на стол свое удостоверение личности. — Мой отец — директор завода и профессор здешнего университета, это на случай, если вы захотите обо мне справиться.
Полицейский вернул удостоверение, даже не заглянув в него.
— А больше вы ничего не хотите добавить?
— По-моему, это все, — ответил Хольт и повернулся к выходу. — Феттер не родился убийцей, сами понимаете! Мы учились в одном классе. Я предпочел бы не обращаться к вам с этим заявлением.
6
Вот наконец и каникулы. Хольт не спешил уезжать из города. Летний зной не так давал себя чувствовать в тенистом парке, как в насыщенном пылью, мерцающем воздухе Менкеберга. Хольт составил себе на лето обширную программу занятий. Правда, табель у него для такого короткого времени — с марта — оказался неожиданно благополучным, но оставались пробелы в иностранных языках, была задумана и другая работа на лето; словом, он трудился вовсю.
Однако Церник во время своих посещений все подозрительнее поглядывал на Хольта сквозь толстые стекла очков.
— Все долбите? — спросил он как-то. — Можно подумать, что вы убегаете от своих мыслей.
— Глупости! — отмахнулся Хольт. — Последствия долгого духовного голодания, только и всего!
— Вы трудолюбивы, как пчела, этого у вас не отнимешь! Так значит, последствия духовного голодания? Как бы вам не обкушаться! С долгой голодухи человек тащит в рот что ни придется, а потом помирает от несварения желудка.
— У меня железный желудок, — возразил Хольт. — Я своего рода всеядное животное.
— Тем хуже! — И Церник, как всегда, стал проглядывать книги на столе. — Да… авторы как на подбор! Вильгельм Вундт, Фрейд, Вейнингер! — Он рассердился не на шутку. — Извольте молчать, когда говорю я! Вы глотаете устарелую чепуху этого сумасшедшего самоубийцы и одновременно штудируете Маркса. Стыдитесь!
— Не понимаю, отчего вы так волнуетесь. Вы хотели бы надеть на меня шоры, тогда как мне интересно познакомиться с разными точками зрения.
— Вы прекрасно знаете, что вам нужна ясность, а не туманные домыслы Фрейда и бред Вейнингера!
— Возможно, — пожал плечами Хольт, — но мне больше импонируют слова Гёльдерлина: «Испытай все и избери лучшее».
Это заявление взорвало Церника.
— Так вот что я вам скажу! — крикнул он вне себя, но тут же поправил очки и внезапно успокоился. — Испытать все вы, конечно, не в силах, а разве лишь на выборку, одно или другое. Таким образом, вы отдаетесь на волю случая или, того хуже, — и он сверкнул на Хольта своими водянисто-голубыми глазами, — на волю собственных предубеждений. А не отрыжки ли это вашего буржуазно-нацистского прошлого? — Сказав это, он повернулся и взялся за ручку двери.
— Что же вы сразу убегаете? — остановил его Хольт.
— Никуда я не убегаю, а тем более от вас. Я иду вниз, к вашему отцу. Здесь задохнуться можно! — Уже из коридора он испытующе поглядел на Хольта: — Вы мне решительно не нравитесь. У вас что, кризис? Гайки сдали? Что с вами происходит?
— Ничего. Что со мной может быть?
— А вы подумайте как следует. Как бы вам опять не угодить в тупик! Выговоритесь, отведите душу. Я помогу вам.
— Я, право, не знаю, чего вы от меня хотите? — не сдавался Хольт.
Однако, оставшись один со своими книгами, которые Церник разбросал по столу, Хольт вынужден был признать, что тот прав: что-то с ним неладно, он и сам чувствовал. Еще недавно он объяснял это переутомлением. Но вот уже и каникулы, он вволю спит и отдыхает, а между тем ничто его не радует. Он на верном пути, он найдет свое место в жизни, вскоре ему откроется доступ в манящее царство разума, возвышающееся над повседневностью, над противоречиями действительности. Но тот, кто ушел от одних и не пристал к другим, кто оказался между жерновами враждебных классов, разве не осужден быть одиноким?
Он не мог говорить об этом с Церником. Да в сущности и ни с кем другим. Кто сам не лишился корней, не утратил все человеческие связи, никогда его не поймет.
И только одну одинокую душу чувствовал он рядом — Блома. В эти душные июльские дни Блом проходил с ним историю математики; отрываясь от книг, он устало поглядывал в окно — не собирается ли живительная гроза?
— Скорей бы наступала ночь. После такого дня вдвойне радуешься темноте. Вам, верно, знакомо это чувство внутреннего разлада?
Да, разлада с миром, разлада с самим собой. И так как Хольт не отвечал, Блом добавил:
— Читайте чаще великую поэму Гёте! В ней черпаем мы утешение. Она примиряет нас с муками тесной земной жизни. Мы все еще слишком молоды, чтобы отказаться от желаний. А вы, милый Вернер, пожалуй, слишком стары, чтобы довольствоваться игрой.
Раз в неделю Хольт встречался с Ангеликой. Обычно они шли гулять в ближний лес, а иногда захаживали в тесное пригородное кино. Хольт избегал показываться с ней на людях.
Да Ангелика на это и не обижалась. Больше всего ее радовало быть с ним наедине. Она не замечала, как уходят каникулы. Всю долгую неделю ждала она обещанного дня. Хольт стал ей небходим, и это его мучило. Ведь ей в сентябре минет только шестнадцать. Она круглая сирота. Бабушка держит ее в строгости. Ее опекун еще с гитлеровских времен, какой-то почтовый чиновник, совершенно ею не интересуется.
Хольт стал единственной опорой Ангелики. С той поры как он это понял и лучше ее узнал, он все чаще осыпал себя упреками: ему не следовало вторгаться в жизнь этой девочки и вовлекать ее в свою душевную сумятицу! Ведь он пробудил в ней целый мир чувств, все ее мысли и грезы отданы ему.
Еще не поздно было вырваться, но это ему не удавалось. Каждый раз он шел к ней с намерением кончить эту игру и каждый раз поддавался ее очарованию и силе ее чувства. Он только постоянно твердил ей: «Когда я поступлю в университет, все у нас кончится».
Но вот грозовые ливни разогнали июльский зной. Установилась ясная летняя погода, днем с гор дул свежий ветер, умерявший жару. Однако вечера стояли тихие, светлые, а висевшая над городом мглистая дымка сообщала закатам волшебное великолепие.
В один из таких вечеров, когда желтый диск солнца садился за голубовато-серые с фиолетовой каймой клубы пыли, разжигая в небе все оттенки красок от ало-золотого до багряного, Хольт с Ангеликой шли садами по окраине Менкеберга и поднялись на холм. Они долго любовались полымем, охватившим всю западную часть неба до северной и южной его границ. Между тем как раскаленный диск спускался за гору, над лесом за их спиной уже поднимался красный месяц.
— Год — это целая вечность, — твердила Ангелика. — Ведь правда, у нас еще много дней впереди?
Он опять воспользовался случаем предупредить ее о неизбежном расставании.
— С осени до выпускных экзаменов у меня не будет ни минуты свободной. Будь готова к тому, что после каникул мы будем встречаться очень редко.
— Зато я каждый день буду видеть тебя в школе. Не забывай только на перемене поглядеть в мою сторону, и я буду знать, что ты еще думаешь обо мне.
Каждое ее слово хватало за душу, он чувствовал себя пристыженным и очарованным этой детской искренностью. Пора было возвращаться в город. Он шел рядом с ней, понурясь. По обе стороны дороги пышно разросся папоротник. Под деревьями на опушке стояла изрытая непогодой, поросшая мхом каменная скамья. Ангелика заставила Хольта опуститься на нее и села рядом.
Здесь, на опушке, было светло, как днем, закатное солнце озаряло сады и луга. Ангелика прислонилась к Хольту и подняла лицо к вечернему небу. Хольт обнял ее, он ощущал рукой округлость ее плеча, а стоило ему повернуться, и он погружался лицом в ее волосы.