Церник поднес ко рту горячий напиток и сладко заворковал:
— Ничто мне так не мило, как чашка горячей колы.
Хольт не удержался и захохотал, Церник сумел в точности передать интонацию Каролы.
— То-то же! — с удовлетворением сказал он. — А я уже всякую надежду потерял, что вы способны посмеяться над этой особой. Вы, Хольт, приносите мне одни разочарования.
— Мне кажется, вы несправедливы, — возразил Хольт. — У Каролы тоже есть идеал, и я даже знаю какой: ей хочется быть своего рода Беттиной.[33] Ведь это же тот самый остроумно-глубокомысленный тон, который был принят в ближайшем окружении поэтов девятнадцатого века.
Церник насмешливо на него глянул.
— Напрасно вы беретесь интерпретировать мне эту особу. Она комедиантка общественного строя, чьи истинные герои давно отошли в вечность. Последний раз они, как известно, появляются не в трагедии, а в фарсе. Но вам-то что за охота подыгрывать в этом фарсе?.. — Он покачал головой, налил себе чашку и выпил. — До чего же невкусно! — заметил он вскользь. — Но бодрит, ничего не скажешь!
У Хольта было неприятное ощущение, будто Церник читает его мысли.
— Я и сам вижу, сколько в Кароле напускного, ходульного и как она далека от жизни. Но боюсь, что где-то, в каких-то извилинах души, не поддающихся промеру, у меня есть с ней что-то общее.
— Что правда, то правда! — воскликнул Церник. — Я и не подозревал, что вы способны на такую самокритику. Но ведь в том-то и дело, что с этими зловещими извилинами, не поддающимися промеру, вам давно надо было покончить, да поскорей, без лишних церемоний. А вы что делаете? Обзавелись партнершей, которая туманит вам мозг и принимает за чистую монету все то искусственное, фальшивое, что вы еще за собой тащите. Что с вами стало, сударь? Ведь вы умеете трезво мыслить!
— Вы называете надуманными и фальшивыми мои героические усилия видеть в Кароле не только существо другого пола!
— Здравствуйте! — сказал Церник и поднялся. — В таком случае я ушел. Вы сами не пониматете, что за чудовищную ересь вы несете…
— Нет уж, теперь не уходите! — потребовал Хольт.
— Не уходить? Извольте, мой милый! Но тогда разрешите вам кое-что сказать. Вы меня заинтересовали, когда отказались от своей гамбургской родни; мне было приятно наблюдать, с каким запалом вы взялись за развитие своего интеллекта; однако в отношении всего прочего вы погрязли в болоте мещанского разложения. Извольте молчать, теперь говорю я! Вы стараетесь видеть в Кароле «не только существо другого пола», — передразнил он Хольта, — вы рассуждаете, как настоящий буржуа, который обо всем на свете судит с точки зрения товара и прибыли, тогда как человеческие отношения в их нераздельном единстве для него тайна за семью печатями. У него, у буржуа, как и у вас, есть женщины для души и женщины для грешной плоти, женщины для гостиной и женщины для спальни, женщины для его ханжески благоприличной семейной жизни и женщины для его тайных пороков. Распад и разложение! И все это крепко в вас сидит, а вы еще воображаете себя этаким отчаянным малым, которому сам черт не брат!
Сознание, что Церник прав, точно оглушило Хольта. Вместо ответа он ограничился слабым движением протеста. Но Церник не знал пощады.
— Не вздумайте себя обманывать! — накинулся он на Хольта.
Церник нащупал те скрытые пружинки, которые двигали Хольтом, как марионеткой. Церник указал ему ход в подвалы души, где еще царил хаос, но если он, Хольт, пойдет по этому следу, его внешне слаженная жизнь распадется, как карточный домик.
— Не обманывайте себя, — наступал на него Церник. — Зачем вам далась эта Карола? Скажите честно!
Хольт понимал: Церник хочет столкнуть его с пьедестала его «я». Стоит ему поддаться, стоит согласиться, и он, Хольт, окончательно свалится в бездну. Нет, надо устоять на ногах!
— Я намерен спать с Каролой, — сказал он, не сморгнув. — Хочу посмотреть, не пройдут ли у нее в постели эти приступы инфантильной болтливости.
Церник, протиравший обе пары очков кусочком замши, застыл на месте. Рот его искривился гримасой, которая затем вылилась в вымученную усмешку. Но глаза угрюмо и зло впились в Хольта.
— Вы еще, пожалуй, гордитесь такого рода прямотой! Постыдились бы, Хольт! Ваше циничное отношение к людям глубоко аморально.
Новый толчок. Однако Хольт уже почувствовал себя устойчиво и не обнаружил никаких колебаний. Он откинулся в шезлонге и сказал с надменной улыбкой:
— Господин Церник, что с вами? Что значит для вас, при вашем интеллектуальном уровне, такое условное понятие, как мораль? Я вместе с Бернардом Шоу считаю, что мораль — это сумма наших привычек.
Церник молча сменил очки, поднялся и ушел, не простясь. Но Хольта не поколебал и этот последний, быть может, самый сильный толчок. Он проводил Церника взглядом. Ступай себе, думал он. Ты мне не нужен, — ни ты, ни твоя мораль, ни твое умственное превосходство, ни твоя вечная критика!
В ближайшую субботу Хольт и Карола навестили Аренсов в их загородном домике на высоком берегу водохранилища. Общество расположилось на террасе под разноцветными зонтами и распивало чай. Карола всем очень понравилась. Аренс, схватив Хольта за локоть, отвел его в сторону.
— Какая очаровательная девушка! Как фамилия? Бернгард? Очевидно, состоятельная семья? Или они все потеряли? Приводите к нам фрейлейн Каролу, вы нас очень порадуете!
Хольт за все время почти не обмолвился ни словом. Среди гостей опять присутствовал господин Грош, Отто Грош со своими дамами — супругой и дочерью, — бывший директор филиала Немецкого банка, маленький седоватый человек, говоривший на швабском диалекте. Он обо всем рассуждал пространно, поигрывая часовой цепочкой, свисавшей из жилетного кармана, и без конца повторял свое «скажем прямо». Он развивал собственные умопомрачительные теории по части экономики будущей Германии. По его словам, восстановление разрушенного хозяйства страны надо было начинать со строительства жилых домов: из каждых четырех-пяти разрушенных зданий он предлагал строить одно, что позволит обойтись без дополнительных стройматериалов. Никто его не слушал, и так как Хольт и Карола не сразу решились обратиться в бегство, им пришлось выслушать целую лекцию.
— В следующую очередь, скажем прямо, необходимо будет наложить на новые дома принудительные государственные ипотеки, в этом можно будет заинтересовать наши ведущие банки. А там уж осторожненько, с помощью тех же банков расширить капитал, выпустив правительственный, скажем прямо, неликвидный заем…
— Пошли! — не выдержав, сказал Хольт Кароле.
Эгон Аренс проводил их до садовой калитки. Прощаясь, он элегантно приложился к ручке Каролы и пригласил молодую пару прокатиться завтра по озеру на моторной лодке.
— У моего старика для таких случаев припасено немного бензину. Непременно приходите, идет?
Оставшись наедине с Каролой, Хольт сказал:
— Совсем как у матери в Гамбурге, с той лишь разницей, что там у них в руках все нити, тогда как эти здесь совершенно бессильны. До смешного бессильны!
Карола молча взяла его под руку. Сегодня она вообще была молчалива и только нет-нет поглядывала на него сбоку. Хольт делал вид, что ничего не замечает. Наконец стемнело. Они вернулись в гостиницу. Хозяин накормил их дорогим ужином.
Поднявшись к себе, Хольт еще некоторое время стоял у окна. Он знал, что Карола ждет. Он вышел в коридор и еще несколько минут помедлил у ее порога, не выпуская дверную ручку. Он колебался, но было поздно думать: что решено, то решено!
Он вошел к Кароле не в трепете влюбленности, не в горячке нетерпения, скорее в приступе упрямства и тайной ярости — и не нашел ничего, кроме безволия и полного подчинения. Она оставалась так бездушно холодна, что пробудила в нем желание растоптать этот огонек сознания, заставить ее наконец забыться. Но напрасно искал он следов волнения на ее лице. Наконец он сам пал жертвой этой игры и потерял себя в ней.
Когда он очнулся, наступили сумерки. И ничего, ничего в душе — ни упрямства, ни ярости, только однотонный голосок Каролы:
33
Беттина фон Арним (1785–1859) — немецкая писательница, представительница позднего романтизма. Известна своей перепиской с Гёте.