— А чем плоха эта квартира?
— Чем плоха? Ну как же! С лестницы входишь в кухню. Нет ванной комнаты, уборная этажом ниже…
— Квартира право же неплохая, — стояла она на своем. — Мы как-нибудь вернемся к этому.
Он тут же забыл об их разговоре. Но несколько дней спустя, в субботу, когда он зашел за ней на завод, она предложила:
— Мне надо разнести по адресам несколько ордеров Общества народной солидарности. Может быть, вы меня проводите?
Он пошел с ней. Грязные улицы, такие же дома-казармы, в каком жила она, но еще более ветхие, мрачные, на грани разрушения. Куда она его ведет? Подворотня. Сквозной двор. Снова подворотня. Снова сквозной двор. Наконец в глубине третья подворотня, крутые выщербленные ступени, тесная, темная лестничная клетка. Вонь и сырость. Лестничная площадка с единственной раковиной — и пять дверей в квартиры. Они постучали, им отворила старуха. Комната метров в двенадцать с плитой и кроватью — только одна эта комната. На кровати — парализованный старик. Рядом еще одно ложе: прямо на полу матрац и на нем одеяло. Спертый воздух, полумрак. Перед самым окном высокая кирпичная стена. Из каменного колодца заднего двора не увидишь ни кусочка неба, сюда не заглядывает солнце, здесь нет доступа дыханию ветра. Люди погребены заживо.
В памяти Хольта ожили картины: виллы и сады, барский дом в Гамбурге, где он недавно гостил, и пронизанный солнцем Бамбергский особняк, где прошло его детство… А здесь старая женщина радуется, как ребенок, ордеру, и ни единого слова жалобы. Они вышли на улицу. Хольт вздохнул с облегчением, но Юдит повела его дальше. Новая казарма, душный двор, темный лаз в подвал — и снова то вверх, то вниз по ступеням. В сознании Хольта запечатлелись картины: сырые, промозглые щели, чердачные клетушки, жилые кухоньки с прогнившими полами, четверо на шестнадцати метрах, уборные за фанерными перегородками на лестницах, и повсюду люди — дряхлые старики, испитые мужчины и женщины, золотушные дети…
Наконец они все роздали. Хольт не проронил ни слова. Только перед дверью фрау Арнольд он сказал:
— Вы дали мне хороший урок, я запомню его на всю жизнь.
— Какой еще урок? — удивилась она. — У меня и в мыслях не было давать вам уроки. Ну как, нравится вам теперь моя квартира?
— По правде сказать, — ответил Хольт, — у вас совсем неплохая квартира.
Хольт пригласил фрау Арнольд в театр, но она отказалась. Вскоре он повторил свое приглашение, уже более настойчиво. Давали «Войцека», пьесу Георга Бюхнера. Фрау Арнольд опять покачала головой. Но Хольт стал ее уговаривать: ведь это первая пролетарская трагедия в немецкой литературе. Она долго колебалась, чем очень его удивила — он знал ее решительную натуру. Наконец она все же сдалась на его просьбы.
Только в театре ему стало ясно, чем вызваны ее колебания: теперь, зимой, у нее не было ни одного выходного платья, лишь юбка с пуловером. Юдит шла рядом, прямая и стройная, исполненная чувства собственного достоинства, но он понимал, что ей не по себе среди приодетой толпы, пусть даже большая часть этих нарядов перешита из старья. В антракте он завел об этом разговор. Он знал, что может ей все сказать, лишь бы это было от чистого сердца.
— Обидно отказываться от театра из-за такой ерунды, как туалеты. Сейчас у большинства нет ничего на смену. Чего стоит хотя бы мой костюм… Отец уже собирался его выбросить. Да вы по сравнению со мной глядите королевой… Следующий раз пойдем на галерку. Туда можете ходить даже в своей робе, это никого не удивит.
Она рассмеялась и благодарно пожала ему руку.
С тех пор они стали завсегдатаями галерки и отлично чувствовали себя среди студентов и школьников. Однако зимой на заводе опять начались трудности: холод, недостаток топлива и сырья. У фрау Арнольд не оставалось времени для Хольта.
Раз в неделю они все же встречались. И Хольт уже понимал, что она вовсе к нему не снисходит, а, как и он, дорожит совместно проведенными часами.
Но едва он в этом убедился, как обрел былую самоуверенность. Он позабыл ее предупреждение насчет мизинца и руки. Одного вечера в неделю было ему мало; как-то он без предупреждения пришел к ней в воскресенье, и она даже обрадовалась! Мужа не было дома, он все свободное время просиживал в кабачке за углом, играл в скат. Фрау Арнольд заварила чай из листьев ежевики. Это был сложный церемониал; покончив с ним, она разлила горячий напиток в две большие чашки и подала на стол.
В это воскресенье он читал ей лирические стихи поэтов — от Грифиуса до Гофмансталя — и неожиданно наткнулся на резкий отпор.
— Это чувства правящих классов, нам они ни к чему.
Его возмутила такая утилитарная точка зрения, и они долго спорили.
— По-вашему, надо выбросить за борт четыре пятых немецкой культуры, — возражал он. — Поговорите с Церником, увидите, что он вам скажет.
С авторитетом Церника ей пришлось скрепя сердце посчитаться, но это не пометало ей обрушиться на стихотворение Гёте «Свидание и разлука». Счастье Юдит видела лишь в одном. Хольт потребовал разъяснений.
— В борьбе за освобождение рабочего класса, за социализм! — ответила она с усилием, словно считая его вопрос излишним.
— Скажи мне это кто-нибудь другой, особенно по поводу стихов Гёте, я только посмеялся бы, — заявил Хольт. — Мало того, я поставил бы это в укор вашей партии.
Она не уступала.
— Эгоистическое, личное счастье для меня не существует.
— Потому что вы его не знаете! — воскликнул Хольт.
Она помрачнела. Хольт отложил книгу.
— Вы запретили мне касаться этой темы. Но между нами не должно быть никаких табу. У меня, естественно, возникают мысли, а в мыслях своих я не волен, тут вы не можете мне диктовать. Церник когда-то обвинял меня в том, что я возмещаю нарушенные связи с обществом уходом в свое «я». Но то, что вы в двадцать три года хотите видеть свое счастье в одной лишь работе и борьбе за освобождение пролетариата…
— Ни слова больше! — крикнула она.
— …это переворачивает мне душу, — продолжал он. — Я не могу не думать о том, как вы губите себя, живя с этим человеком…
— Еще одно слово — и вы уйдете! — напомнила она непреклонно. Он покорно поднял руки. — Общение с Церником для вас небезопасно, — заметила она уже спокойно. — Он чистый теоретик. Он может себе это позволить, ему знакома и революционная практика. А вы…
— Да? Скажите, чего вы во мне не одобряете?
— Вы в сущности далеки от жизни, хотя некоторые ее стороны вам, возможно, чересчур хорошо знакомы.
Две недели спустя ему вспомнились эти слова. На улицах уже лежал снег. Фрау Арнольд снова облачилась в кожаную куртку, а Хольт — в свой шварцвальдский тулуп.
Она повела его на выставку «Памяти Генриха Цилле». Хольт знал Цилле как художника юмористических журналов. Чем же он привлек фрау Арнольд? Видно было, что она здесь не впервые, она уверенно вела его от рисунка к рисунку.
Особенно удивило Хольта, что она взяла его за руку, подошла близко-близко и негромко, чтобы не привлекать внимания, стала делиться с ним впечатлениями.
— Я ничего не понимаю в искусстве, — говорила она, — но Генрих Цилле и Кэте Кольвиц всегда были мне близки. Наши правящие классы разделались с Цилле, налепив на него ярлык забавного карикатуриста, они не захотели увидеть его горькую правду. А я не раз задумывалась над тем, что же это за юмор, от которого мурашки пробегают по спине. По-моему, это скорее средство рассказать миру о самом страшном, о нашей зачумленной цивилизации, об этом затхлом морге, о безысходной грязи, о загнивании и одичании. Взгляните сюда, вот иллюстрация к пресловутому изречению кайзера Вильгельма — это по поводу расширенных ассигнований на строительство германского флота: «Наше будущее — на воде…» Ночь, женщина бежит к каналу, одного ребенка она тащит за руку, другого в отчаянии прижимает к груди. Это страшная, беспросветная ночь. Женщина и сама утопится и утопит детей. Или взгляните: мрачная комната, на кровати лежит работница, она больна, бог весть что у нее за болезнь, а перед кроватью стоит врач и строго-настрого запрещает больной есть хлеб: напрасная забота, ведь у нее не на что купить себе хлеба.