— Да, я немедленно выясню, кто допустил эту небрежность, и накажу виновного, — проговорил спокойно Ламин. — Тумба упала и перебила гак крепления тележки… Но почему там не было других креплений? Куда делись «башмаки» из-под колёс тележки катера? Значит, крепление оказалось вообще недостаточным… Разве так надо крепить катер!
— Всё это нужно выяснить, — согласился Скубин. — Но что касается тумбы и гака, то это совершенно точно.
Они с преувеличенным спокойствием обсуждали вопрос о гаке и о тумбе дальномера и умышленно не глядели на Костина.
Не сразу пришёл в себя кок, но вдруг понял, что Виктор жив, что Виктор в безопасности, и, счастливый сверх меры, вскочил, надел, сдёрнул, снова надел бескозырку и заявил, что сейчас же, сию минуту должен пойти в лазарет, хотя не мог объяснить зачем.
Командиры не без труда успокоили Иону Осипыча.
— Мальчик сейчас спит, — сказал Скубин, — не надо его тревожить.
ТРЕВОЖНЫЕ МИНУТЫ
Виктор проснулся глубокой ночью и не сразу сообразил, где он. В лазарете горела синяя лампочка; от этого было тихо, спокойно. Подволок и переборки отсвечивали синим, казались лёгкими, а тело Виктора было тяжёлым, губы и глаза горели. Он наморщил лоб, вспомнил о схватке с волнами, и ему стало немного страшно. Это был запоздавший страх, который не успел прийти к нему там, на верхней палубе, в разгар борьбы с морем. Он нетерпеливо шевельнулся.
— Хочешь пить, малый? — спросил его человек в белом халате.
— Да…
Вода была холодная, кисловатая, приятная. Человек, поивший Виктора, сказал:
— А ты меня не узнаёшь?
Он узнал его — это был тот санитар, с которым он познакомился на концерте, — и припомнил его фамилию — Ржанников. Но говорить не хотелось, он только улыбнулся.
На соседней койке кто-то пошевелился. Виктор спросил шёпотом:
— А тот дядя тоже тут? У него руку отрезали, да? Я слышал, когда доктор был…
— Не отрезали у него руку, чего ещё выдумываешь. Доктор говорит, что рука в порядке будет. Спи! У нас в лазарете насчёт этого строго.
— Спи, Витя, — раздался голос Костина-кока, который до сих пор молча стоял у двери.
— Это Костин-кок?
— Тише, — сказал санитар. — Спать надо…
Он заснул, и ему приснилось много интересного: как «Змей» стал линкором, как механический штурман ковыляет за Виктором по палубе, как волна поднимает Виктора вверх, вверх, очень высоко.
Корабль укачивал его, качка всё ещё была сильной, но шторм исчерпал свою ярость, ветер менялся и срезал волну.
Утром Виктор долго не хотел открывать глаза. Тело было уже не таким тяжелым. Он чувствовал, что может свободно двигаться, но не спешил этим воспользоваться. Было очень интересно прислушиваться к удивительной тишине: корабль не качался, шёл совсем спокойно. Потом ногам стало тепло. Он открыл глаза и увидел, что от иллюминатора к койке переброшен солнечный луч, весёлый и чистый. Такое солнце может быть только на корабле, вдали от берега, где нет пыли.
На белой табуретке между койками сидел человек в белом халате — очень молодой, с круглым и смуглым лицом, с маленькими тёмными усиками. Узкий халат не сходился у него на груди, и Виктор увидел под ним краснофлотскую фланелевку. Моряк смотрел, улыбаясь, но не начинал разговора. Виктор подумал, что это санитар, и, чтобы завязать беседу, попросил напиться.
— Санитар, где у тебя вода? — позвал моряк. — Немедленно явись на носках!
Из другой каюты прибежал санитар, тоже незнакомый Виктору, напоил его и ушёл.
— А я не санитар, — сказал моряк, всё так же улыбаясь. — Я строевой первой роты. Ну, как поживаешь, юнга Лесков? Руки-ноги приросли? Крепко? Не оторвутся?
— А почему вы меня знаете? — поинтересовался Виктор.
— Ну, как же! Я от товарища Костина вчера ночью слыхал, кто ты и зачем на линкор прибыл. Да и ты меня хорошо знаешь.
Виктор промолчал. Действительно, кажется, он уже видел этого человека. Где? Это круглое лицо, чёрные усики? Где, когда?
— Конечно, знаешь, — настаивал моряк. — Хочешь, скажу? Ну, так и быть, слушай: я брат Мити Гончаренко. Ну, что?
— Дядя Остап! — радостно воскликнул Виктор. — Я вас на концерте видел. Вы танцевали цыганкой. Мы с Митей дружим, дядя Остап. Сначала подрались на стенке, потом помирились, а потом… совсем помирились…
— Постой, постой! — остановил его Гончаренко. — Зачем это вы два раза мирились? Два раза, значит, дрались?
— Нет, один, честное слово… А во второй раз так… поссорились…
Гончаренко рассмеялся:
— Видать, юнга, ты действительно заноза. Уж если с Митькой дерёшься да ссоришься, значит, характер у тебя… — Он не сказал, какой у Виктора характер, только головой покачал. — Словом, правильно у тебя флажки отобрали, — закончил он неожиданно. — Говори: правильно?
Напоминание о флажках больно задело Виктора. О красных флажках заговорил человек, которого Виктор видел впервые, и, конечно, это было тяжело. Он отвёл глаза и прикусил губу.
Солнечный луч пробежал по гофрированному железу переборки и исчез: корабль сделал крутой поворот. В лазарете потемнело.
— Ну, чего? — тихо спросил Гончаренко. — Стыдно небось? Будешь знать, как краснофлотцев салагами да липовыми моряками называть…
— Зато мне и влетело от Фёдора Степановича, — пробормотал Виктор. — А ещё влетит от вахтенного начальника Скубина и того краснофлотца. Думаете, приятно? Митя говорил, что вы поможете флажки достать, а вы ничуть не помогаете… Ну и не надо. Если мне флажки не отдадут, я тогда на блокшив совсем не вернусь… Уеду в Ораниенбаум на «Чайке», потом в Ленинград и поступлю в торговый флот…
Гончаренко рассмеялся. Чей-то голос проговорил:
— Не туда заехал, Остап… Свертай!
Виктор скосил глаза. На другой койке, наполовину закрытый от Виктора белой тумбочкой, лежал человек; было видно только его забинтованную руку, вытянутую поверх одеяла. Рука казалась чересчур большой. Виктор уже знал, что это тот человек, который вчера спасал катер.
Моряк повторил непонятные слова:
— Кажу, свертай, Остап!
Виктор перевёл взгляд на Гончаренко, тот сидел, пощипывая усики, странно улыбаясь, как человек, не знающий, с чего начать. Наконец сказал:
— А может быть, и помогу тебе флажки достать. — Он помолчал и добавил: — Захочу, так помогу…
— А вы, дядя, разве того краснофлотца знаете? — недоверчиво спросил Виктор.
Гончаренко хмыкнул:
— Как же мне того краснофлотца не знать, когда мы в одной роте с ним служим? Знаю, конечно… Зовут его Грач… Вместе мы с ним на флот определились.
Остап замолчал. Мальчик опасливо спросил:
— Он строгий, да?
Остап нахмурился, покачал головой:
— Ох, и строгий, Витя! Беда, как огонь! Чуть что — сейчас и рассердится. Обидишь его, так он всю жизнь не забудет. Всё кипит, всё ему ругаться надо.
— Остап! — глухо прикрикнул краснофлотец, лежавший на другой койке.
— А я ничего! — поспешно ответил Гончаренко и продолжал, обращаясь к Виктору: — Тот краснофлотец хоть и сердитый, а ничего. Как спит да связан, так мимо пройти можно. — Он закашлялся и продолжал уже серьёзно: — Я ему скажу, что и ты паренёк ничего, хоть и балованый. Шторма не боишься, на выручку скорый, не трус… Как я всё это… тому краснофлотцу Грачу скажу, то, может, он и простит… Как, по-твоему, Семён?
— Может, и простит, — уклончиво ответил раненый краснофлотец, которого Остап назвал Семёном.
В его голосе послышалась странная тёплая нотка, заставившая сильно забиться сердце Виктора. Он приподнял голову, обеспокоенный, стараясь разобраться в положении. Гончаренко проговорил:
— А ну, лежи дисциплинированно, юнга! Сказано — лежи, значит, лежи.
И его беспокойство окончательно убедило Виктора в том, что он должен немедленно встать, немедленно посмотреть.
Виктор, крепко закусив губу, полежал минутку, чтобы усыпить бдительность Гончаренко, потом вдруг стал на колени, взглянул поверх тумбочки на соседнюю койку. На него, улыбаясь, глядели добрые глаза под густыми сросшимися бровями. Он сразу узнал эти глаза, эти брови, это худощавое загорелое лицо, которое там, на стенке, в то злосчастное утро было таким враждебным.