РЕДИС-ОБОРОТЕНЬ
На другой день с самого утра друзей разбудил визгливый голос. По всему подземелью, размахивая кулаками, бегал краснощёкий Редис и на чём свет стоит ругал Картофелину:
— Суеверная дура! Шелуха картофельная! Почему ты разрешила этим грязным чужеземцам дрыхнуть в святая святых нашего города?! Это — кощунство!
Тут он увидел проснувшихся друзей, подбежал, согнулся в поклоне, улыбнулся, выпрямился, словно аршин проглотил, ещё раз поклонился и, протянув к ним руки, стал извиняться:
— Прошу прощения, произошло недоразумение! Знаете, блюстители порядка… Им бы только схватить, а кого — не смотрят. Такие — дай им волю! — и самого Хрена под арест посадят. Ещё раз прошу великодушно извинить нас. Будем знакомы: собрат по перу, корреспондент местной газеты "Смех Сквозь Слезы" Редис.
— Здравствуй, если не шутишь, — ответил Горох. — Только никто нас сюда не гнал: путешественники везде в первую очередь знакомятся с музеями.
— Да, музей у нас прекрасный, но вот заведующая Картофелина такая нудная, что не приведи господь.
— Почему? — возразил Бегунок. — Она очень интересно рассказывала. И ещё показала нам занятные картинки.
— Да, наша Картофелина хоть куда, но музей — не дай бог!
Жёлудь встал, потянулся, не обращая внимания на Редиса, а потом, взвешивая каждое слово, громко сказал приятелю:
— Он, наверное, пришёл арестовать нас, чтобы познакомить с превесёленьким будущим Весе-линска.
Редис согнулся в три погибели и ударился лбом об пол.
— И да и нет, — ответил он. — Я получил приказ вывести вас из этого затхлого погреба, который первая противница котов нашего города Картофелина столь торжественно именует музеем.
— Вам не удастся заставить меня ни плакать, ни смеяться! — гордо отрезала Картофелина.
Поев и отдохнув, путешественники вышли осмотреть город. Вокруг всё белело, как зимой. Названий улиц не было видно, но Редис знал их наизусть.
— Это улица Рыданий, это Взахлёбный переулок, — объяснял он. — Это аллея Тихого ужаса, это большой Проспект грусти, а там Набережная слез…
При встрече с горожанами Редис чихал, морщился, тёр глаза, но слезы почему-то не бежали у него из глаз. Он не был помят, как другие, и отличался завидным румянцем. Такой круглый, такой красивый, словно только что снятая с ёлки новогодняя игрушка. Жёлудь не выдержал и спросил его:
— Послушай, приятель, ведь ты румяный и, стало быть, все тебя здесь очень любят — так что же ты не плачешь?
— В самом деле, почему ты не плачешь? — заинтересовался и Бегунок.
— Милый друг, — ответил ему Редис, — когда-то я плакал больше всех и выплакал все слезы. — И тут же, нагнувшись к Жёлудю, шепнул ему на ухо: — Как собрату по перу скажу: я плачу только тогда, когда мне не платят.
— А как было при Арбузе? — спросил Жёлудь.
— Действительно, как же было при Арбузе? — повторил Горох.
— Тогда я написал в своей газете, что первым высмеял весь смех, — ответил Редис Жёлудю и тут же прошептал Гороху: — Какой смысл смеяться, если за это не платят?
— А теперь? — в один голос спросили друзья.
— Теперь я смеюсь сквозь слезы ~ таков принцип нашей газеты, грустной по содержанию и смешной по форме.
— Послушай, Горох, а что, если мы с тобой во имя будущего намнём бока этому оборотню, а? Как ты думаешь? — не выдержал Горох.
— Это клевета! — возмутился Редис. — Какой же я оборотень? Разве я в кого-нибудь обернулся? В этом проклятом городе достаточно вывернуть пиджак. Видите? — И он показал белую подкладку. — Когда она сверху — я сразу белею, а когда ещё и подкладку выверну наизнанку, то даже самый зоркий глаз не отличит, кто зеленей: огурец или я!
— Я его сейчас вздую! — взорвался Горох.
— За что? Разве в вашей стране за это бьют? О, какой чудесный берет! Наши провинциалы всё ещё ходят в шляпах. Может быть, продадите?
Друзья переглянулись.
— И чернильница у вас забавная. И чернила красные — сразу видно, заграничные, — вздохнул Редис. — Может, поменяемся?
Тут оба путешественника, не сговариваясь, схватили негодяя за шиворот и стали его дубасить.
— Братцы, сжальтесь! — умолял оборотень. — Мне велено привести вас к самому старшине…
Некоторое время все трое шли молча. Однако на площади Святой Тыквы, где несколько десятков сморщенных помидоров и огурцов копошились у полуразрушенного памятника Арбузу, Редис снова стал тараторить как заведённый: