Прикосновенье ветра

Молодость Марии Петровых и расцвет сил пришлись на тридцатые годы, и террор не обошел ее семью и близких. Потом была война — годы горя, общности и надежд, и снова все повернулось по-старому. «А время шло, и старилось, и глохло». Одна из личных драм, запечатленных в поэзии Петровых — это драма художника.

Во мне живого места нет,
И все дороги пройдены,
И я молчу десятки лет
Молчаньем горькой родины.

Не хотелось бы упрощать и политизировать. Мне, повторяю, кажется, что природа поэзии Петровых — мелодическая, и стихи, как песня, рассказывают не событие, а судьбу. Молчание Марии Петровых неоднозначно. В нем можно расслышать и ахматовское:

…просто мне петь не хочется
под звон тюремных ключей

и тютчевское: «Как сердцу высказать себя?»

Мысль изреченная есть ложь, а ведь искусство — это умение сказать правду. Говоря словами Пастернака, «не исказить голоса жизни, в нас звучащего». Не солгать перед жизнью было заботой Марии Петровых в поэзии, да и вне ее. Подолгу и, как мы знаем из ее стихов, мучительно вслушиваясь в свое молчание, она ждала, когда вся ее жизнь скажет за нее. А на много ли откровений хватит одной человеческой жизни? Не на сорок же сборников! Свои отношения со словом Мария Петровых определила кратко, но емко — «домолчаться до стихов». Ее слова промыты молчанием, как в старательском лотке, и лишь самые веские остались на дне. Это тютчевское молчание.

Но было и другое — «молчанье горькой родины». Почти еще девочкой Мария Петровых стояла у гроба Есенина. Наверно, то был первый оплаканный поэт. Потом она потеряла им счет, поэтам и не поэтам, близким и дальним:

До срока лучшие из нас
В молчанье смерти выбыли,
И никого никто не спас
От неминучей гибели.

Поэт не выбирает свое время. Его никто не выбирает, но поэт не мог бы выбрать даже чудом — такого времени нет. При любом «чувстве земной уместности» (выражение Пастернака) поэт везде и всегда — герой не нашего времени. Но ведь его голос и есть подлинный, неискаженный голос жизни, и, пока она теплится и даже когда агонизирует, обречен звучать.

А нас еще ведь спросят — как могли вы
Терпеть такое, как молчать могли?
Как смели немоты удел счастливый
Заранее похитить у земли?
И даже в смерти нам откажут дети,
И нам еще придется быть в ответе.

Стихотворение написано на рубеже тридцатых и сороковых. Уже нет в живых Мандельштама.

Не знаю, все ли стихи тех лет уцелели, надеяться не приходится. Но в них берут начало два сквозных мотива поэзии Петровых — мука немоты и тоска по свободе. И затихнуть им уже не суждено.

Тихие воды, глубокие воды,
Самозащита немой свободы.

Приговор молчаливому прозябанию безжалостен:

Вашей судьбою, стоячие воды,
Только глухие, незрячие годы,
Намертво сомкнутые уста,
Холод, и темень, и немота.

И все же в начале — «самозащита немой свободы», и выделенное рифмой звонкое «свобода» врезается в память. Это позднее стихотворение, но в поэзии Петровых «немая свобода» возникает рано — к несчастью, может быть, слишком рано. Вот стихи 39 года:

Как бы ни страшились, ни дрожали —
Веки опустили, губы сжали
В грозовом молчании могильном,
Вековом, беспомощном, всесильном,
И ни нам, и ни от нас прощенья,
Только завещанье на отмщенье.

Такова «тихая лирика» Марии Петровых. «Ни ахматовской кротости, ни цветаевской ярости».

Может ли быть свобода немой? И надолго ли ее хватает? Одно из поздних стихотворений Марии Петровых «Немого учат говорить» завершают строки:

Он мучится не день, не год,
За звук живой — костьми поляжет.
Он речь не скоро обретет,
Но он свое когда-то скажет.

Наверно, только так и домалчиваются до стихов,

Где непрерывностью речитатива
И прошлое, и будущее живо.